Хороший человек

— Я не знаю, язычник он или нет, но только он был злой человек, — отвечал Вавржинек и продолжал: — Как бросил он этот хлеб, я не мог сдержаться и сказал ему, что когда-нибудь он и сам будет рад корочке хлеба, но я и договорить не успел, как в голову мне вонзился нож и кровь залила мне лицо. Он как раз кроил кожи и в ярости швырнул в меня ножом. Кровь шла так сильно, что они не могли ее остановить, и я потерял сознание. Мастер послал за фельдшером, тот перевязал мне голову и стянул рану. Но мне было очень больно, и я долго ходил с перевязанной головой! Сколько я слез тогда пролил, не могу даже тебе рассказать; они злились, что я так долго не могу ходить за их детьми, да меня же еще обвиняли в том, что это мне досталось за мой язык — ведь при этом никого не было, и подмастерье сказал, что я сам довел его до исступления, что я несносный мальчишка, и ему поверили. Один только старший ученик жалел меня, потому что сам прошел через все это. Как только мне стало полегче, меня снова заставили работать. Вот этот подмастерье и виноват в том, что я убежал, а так, может быть, я помучился бы там еще немного.

— А почему же ты обо всем этом не дал нам знать, или не написал, ведь ты умеешь писать? — спросила Мадлена.

— Эх, сестричка, все это не так просто, как ты думаешь: все, что я тебе писал домой, они обязательно просматривали, и то, что вы мне писали или посылали,— тоже; так уж лучше было ничего не писать. А из тех гостинцев, что мне посылали ты и тетка, мне мало что перепадало.

— Но почему этот подмастерье не давал тебе покоя?

— Это был овод, а не человек, — отвечал Вавржинек и продолжал: — Правда, настоящей работы я даже и не нюхал, да и ремесло мне не нравилось, но все же, приглядевшись немного, я научился делать мелкую починку, и, когда наступало горячее время, хозяйке приходилось самой нянчить детей, а я садился на табурет. Раз как-то позвали меня работать, и подмастерье дал мне сделать заплатку на башмаке, да сказал, что обломает башмак об мою голову, если не будет сделано все как следует. Я попросил его показать, как сделать лучше; он только огрызнулся, что я должен сам это знать. Мастера не было дома, а старший ученик был занят, и я не мог ни у кого спросить. Я починил башмак, как умел. Закончив работу, показал ее подмастерью, а он бросил башмак мне под ноги и замахнулся. Боясь, как бы он не ударил меня по больному месту, я выставил руку, в которой держал шило. Не знаю, не видел он, что ли, шила или думал, что я отведу руку, но только он ударил меня, и шило впилось ему в ладонь. Он вскрикнул, разразился проклятиями и, может быть, убил бы меня на месте, если бы я не убежал в ту же минуту. Я бросился на чердак, схватил кафтан, выпрыгнул через слуховое окно — и прочь за ворота, да и помчался в поле что есть духу. К ночи я пришел в деревню, где мне позволили переночевать, накормили и дали на дорогу кусок хлеба. На другой день я без отдыха шел по дороге; ночью зашел в корчму, где меня тоже пустили переночевать. Там на соломе спало несколько человек, я заснул как убитый. Ночью мое платье кто-то украл. Я поплакал, а что проку? Несколько проезжих сжалились надо мной и дали мне немного на дорогу. Я хотел отправиться в Вену, но что ты будешь делать без денег, без одежды? И пошел я бродить по деревням, пока один пастор не пожалел меня и не взял пастухом. По воскресеньям я ходил на хоры раздувать мехи органа. Раз как-то взял я кларнет и заиграл; услыхав это, деревенский учитель стал меня расспрашивать, где я научился. Я все ему рассказал, а он мой рассказ передал пастору. С той поры я стал работать по дому и учиться музыке. Они полюбили меня, и учитель говорил, что из меня выйдет музыкант, чего я и сам сильно желал. Но мне не повезло; я прожил там зиму, а весной добрый старый пастор умер. Мне пришлось уйти. Учитель советовал мне отправиться в какой-нибудь большой город и доучиться; сам бедняк, он сделал для меня все, что мог. Я побрел в Вену. Когда я сюда пришел, не было у меня ни гроша, ни друга, и я бродил здесь, как слепой. Тут меня приметили эти музыканты и сразу стали уговаривать пойти к ним кларнетистом. Я послушался, теша себя надеждой, что мне удастся скопить немного денег, чтобы закончить учение. И вот уже больше года я хожу с ними. Но до сих пор денег у меня мало, хоть я стараюсь их беречь. Вот, Мадленка, и вся моя история. Пережил я немало, но, теперь, когда я знаю, что ни мать, ни тетка на меня не сердятся и что ты, Мадленка, будешь здесь со мной, мне уже все нипочем, и подмастерью тому я уже простил — не будь он таким злым, я, может быть, и музыкантом не сделался бы, а я никем другим быть не хочу.

Пока Вавржинек рассказывал, дошли до дома. В горнице увидели за столом кучера дядюшки Гаека — Якуба.

— А где хозяин? — быстро спросил Михал.

— Лежит дома, кони его побили.

Все испугались, Мадленка побелела, — в лице ее не осталось ни кровинки.

— Как же так? — спросил Михал.