Хороший человек

— Я рад бы, да не знаю, отпустят ли меня товарищи, другого кларнетиста у нас нет. Впрочем, у меня нет никаких обязательств, и я могу уйти, когда захочу, — сказал Вавржинек, направляясь к столу, за которым сидели музыканты. Отдав им деньги, полученные за чешскую песенку, он рассказал, какое радостное событие произошло с ним, — он нашел сестру и добрых людей, которые зовут его к себе. Музыканты начали было возражать против его ухода, но Вавржинек взял свой кларнет, не желая им уступать.

— Завтра я приду к вам и скажу, буду ли я с вами играть.

С этими словами он распрощался и ушел. Музыканты не удерживали его, зная, что Вавржинек хоть и молод, да у него своя голова на плечах.

Когда Вавржинек вернулся, женщины и Михал собрались уже уходить: день склонялся к вечеру, а госпожа Катерина любила быть в эту пору дома.

По дороге Мадленка шла рядом с братом; она рассказала ему о доме, о причинах, которые заставили ее покинуть его. Вавржинек пришел в ужас, услыхав, что его красивая сестра должна была стать женой безобразного мельника, которого он хорошо помнил.

— Значит, этот отчим обоих нас из дому выгнал, — вздохнул мальчик.

— Он, может быть, желал нам добра, да только нам оно не пошло бы впрок, — отозвалась Мадленка. — Он не должен был принуждать меня идти за человека, с которым я была бы несчастна, хоть он и богат, а тебя — учиться ремеслу, которое тебе не по сердцу, хоть оно и прибыльно. Но скажи мне теперь, Вавржинек, почему ты сбежал и почему ничего о себе не давал знать? Ведь мы три года не знали, что с тобой!

— Не хотел я идти домой или передавать о себе что-нибудь, пока не найду работы, хотя меня и сильно мучило, что я ничего о вас не знаю. Почему я убежал? Потому что не мог выдержать на том месте, куда меня определил отчим; попал бы я к хорошему мастеру, наверно, не убежал бы. А там я и не нюхал ремесла, только и знай, что нянчи детей, укачивай их да ходи по городу, потому что мне приходилось у всех быть на побегушках. И воду носить я должен был, и посуду мыть, — одним словом, был я судомойкой и нянькой, только не учеником. Кормили нас плохо, а меня — хуже всех, потому что еда доставалась мне тогда, когда она окончательно остывала. Спал я в холоде на чердаке, часто думал, что погибну.

— Да ведь матушка дала тебе хорошую постель? — удивилась Мадленка.

— Дать-то дала, да жена мастера ее отобрала — перину и подушку — и дала мне старую попону и сенник под голову, а когда я отстаивал свое, говорил, что эти вещи принадлежат не ей, что они останутся у нее только после того, как я, выучившись, уйду от них, она отвечала, что, когда они сваляются, они ей будут не нужны. Что же мне было делать? Но больше всего, Мадленка, мучили меня колотушки и возня с детьми. Удары на меня так и сыпались. Бывало, ребенок чуть пикнет, уж хозяйка тут как тут: я, мол, ущипнул ребенка, и оплеуху мне; а мне ничего такого и в голову не приходило. Что ни принесу им из города — все им мало, и все плохо, и за все всегда отдувался я. Упадет кто из детей, разобьет что-нибудь — всегда бьют за это меня. Ты знаешь, я люблю музыку; и когда я бывал в городе и случалось проходить военному оркестру, я немножко бежал за ним, но за эту минутку я потом дорого расплачивался. И в этом была единственная моя вина, поверь мне, Мадленка. Когда мастер или подмастерье уходили в трактир, я должен был ждать их возвращения, чтобы отпереть дверь, и беда, если я не сразу просыпался. Даже мастер не так зол был, как подмастерье. Вот здесь, над ухом, у меня до сих пор шрам — памятка о нем.

Сняв шапку, Вавржинек откинул волосы и показал Мадле большой шрам над ухом.

— Что же это он с тобой сделал? — с болью проговорила Мадла.

— Он послал меня как-то за хлебом; когда я принес, ему показалось мало, и он отправил меня назад. Пекарь обругал меня, но по моей просьбе дал мне другой хлеб, опять такой же. Когда я принес подмастерью этот хлеб, он бросил его наземь.

— Да он, верно, язычник какой, — проговорила госпожа Катерина, которая шла впереди них и слушала рассказ мальчика.