Хосров и Ширин

Он видит: сын его, хоть молод он и нежен,

Уж постигает путь, что в мире неизбежен.

Он, для кого судьба не хочет вовсе зла,

Сам хочет одного — чтоб скорбь отца прошла.

Подумай: как с тобой поступит сын, — он то же

Увидит от того, кто всех ему дороже.

Для сына ты не будь истоком зла и мук,

Преемником ему ведь твой же будет внук.

И на сыновний лик склонился взор Ормуза,

Он понял: сын ему — целенье, не обуза.

Он благороден, мудр, и как не разгадать,

Что божия на нем почила благодать.

Целуя сына в лоб, обвив его руками,

Ормуз повелевать велит ему войсками.

Когда, сойдя с крыльца, на двор ступил Хосров,

Мир засиял опять: с него упал покров.

Гадал хосровов лик — он был для взоров пиром, —

Дано ли в будущем сиять ему над миром?

Утешен будешь ты сверкающим престолом.

Он деревом златым возвысится над долом.

Четвертое: за то, что, пылкий, не вспылил.

Хоть шах прогнал певца и струн тебя лишил, —

Барбеда ты найдешь; внимать ему услада, —

Припомнившим о нем сладка и чаша яда.

Утратив камешки — клад золотой найдешь,

Костяшки потеряв — ты перлов рой найдешь.

Стряхнул царевич тьму дремотного тумана

И встал, и вновь хвалой прославил он Яздана.

Он целый день молчал, был думой взор одет.

Он будто все внимал тому, что молвил дед.

И, мудрецов созвав, он рассказал им ночью

О том, что видел он как будто бы воочью.

Рассказ Шапура о Ширин

И некий жил Шапур, Хосрова лучший друг,

Лахор он знал, Магриб прошел он весь вокруг.

Знай: от картин его Мани была б обида.

Как рисовальщик он мог победить Эвклида.

Он был калама царь, был в ликописи скор,

Без кисти мысль его могла сплетать узор.

Столь тонко создавал он нежные творенья,

Что мог бы на воде рождать изображенья.

Он перед троном пал, — и услыхал Хосров,

Как зажурчал ручей отрадных сердцу слов:

«Когда бы слух царя хотел ко мне склониться,

Познанья моего явилась бы крупица».

Дал знак ему Парвиз: «О честный человек!

Яви свое тепло, не остужай наш век!»

Разверз уста Шапур. В струенье слов богатом

Он цветом наделил слова и ароматом.

«Пока живет земля — ей быть твоей рабой!

Да будет месяц, год и век блажен тобой!

Да будет молодость красе твоей сожитель!

Твоим желаньям всем да будет исполнитель!

Да будет грустен тот, кто грусть в тебе родил!

Тебя печалящий — чтоб в горести бродил!

По шестисводному шатру моя дорога.

Во всех краях земли чудес я видел много.

Там, за чредою гор, где весь простер красив,

Где радостный Дербент, и море, и залив, —

Есть женщина. На ней блеск царственного сана,

Кипенье войск ее достигло Исфахана.

Вплоть до Армении Аррана мощный край

Ей повинуется. Мой повелитель, знай:

Немало областей шлют ей покорно дани.

На свете, может быть, счастливей нет созданий.

Без счета крепостей есть у нее в горах,

Как велика казна — то ведает аллах.

Четвероногих там исчислить не могли бы.

Ну, сколько в небе птиц? Ну, сколько в море рыбы?

Нет мужа у нее, но есть почет и власть.

И жить ей весело: ей все на свете всласть.

Она — ей от мужчин в отваге нет отличья —

Великой госпожой зовется за величье.

Шемору видел я, прибывши в ту страну.

«Шемора» — так у них звучит «Михин-Бану».

Для месяцев любых, в земли широтах разных,

Пристанищ у нее не счесть многообразных.

В дни розы Госпожа отправится в Мугань,

Чтоб росы попирать, весны приемля дань.

В горах Армении она блуждает летом

Меж роз и тучных нив, пленясь их ярким цветом.

А осень желтая надвинется — и вот

На дичь в Абхазии вершит она налет.

Зимой она в Барде. Презревши смены года,

Живет она, забыв, что значит непогода.

Там дышит радостней, где легче дышит грудь,

Отрадный обретя в делах житейских путь.

И вот в ее дворце, в плену его красивом,

Живет племянница. Ее ты счел бы дивом.

Она — что гурия! О нет! Она — луна!

Владычица венца укрытая она!

Лик — месяц молодой, и взор прекрасен черный.

Верь: черноокая — источник животворный.

А косы блещущей, — ведь это негры ввысь

Для сбора фиников по пальме поднялись.

Все финики твердят про сладость уст румяных,

И рты их в сахаре от их мечтаний пьяных.

А жемчуга зубов, горящие лучом!

Жемчужины морей им не равны ни в чем.

Два алых сахарца, два в ясной влаге — лала.

Арканы кос ее чернеют небывало.

Извивы локонов влекут сердца в силки,

Спустив на розы щек побегов завитки.

Дыханьем мускусным она свой взор согрела,-

И сердцевина глаз агатом заблестела.

Сказала: «Будь, мой взор, что черный чародей.

Шепни свой заговор всех дурноглазых злей».

Чтоб чарами в сердца бросать огонь далече,

Сто языков во рту, и каждый сахар мечет.

Улыбка уст ее всечасно солона.

Хоть сладкой соли нет — соль сладкая она.

А носик! Прямотой с ним равен меч единый,

И яблоко рассек он на две половины.

Сто трещин есть в сердцах от сладостной луны,

А на самой луне они ведь не видны.

Всех бабочек влекут свечи ее сверканья,

Но в ней не сыщешь к ним лукавого вниманья.

Ей нежит ветерок и лик и мглу кудрей,

То мил ему бобер, то горностай милей.

Приманкою очей разит она украдкой.

А подбородок, ах, как яблочко, он сладкий!

Ее прекрасный лик запутал строй планет,

Луну он победил и победил рассвет.

А груди — серебро, два маленьких граната,

Дирхемами двух роз украшены богато.

Не вскроет поцелуй ее уста — строга:

Рубины разомкнешь — рассыплешь жемчуга.