Разорвать его Авраамий считал своим пастырским долгом. Он вообще был, судя по всему, великий идеалист, одна из тех чистых душ, мечтающих о том, чтобы при рубке леса не летели щепки и всё устраивалось бы к всеобщему удовольствию (чего, как известно, в реальной жизни не бывает). Замечательный историк XIX столетия Сергей Соловьёв оценил мечтания старца и его собеседников так: «Им бы хотелось, чтоб Пётр вдруг явился на престоле русском новым Соломоном во всей премудрости и славе, чтоб все правители из кормленщиков сделались строжайшими и бескорыстнейшими блюстителями правосудия, чтоб вдруг бедная страна закипела млеком и медом; эти люди хотели, считали возможным внезапное облегчение и улучшение, видели, наоборот, требование страшного напряжения сил, требование пожертвований – и роптали, причём некоторые стороны поведения царя давали оправдание ропоту».
Старец смиренно просил царя не прогневаться на него за то, что он, «убогий и малоумный неучёный чернец», лезет не в своё дело. Он готов был пострадать: «Аще <
«…Сам к нам в руки лезет!»
Суда как отдельной ветви власти в России того времени не существовало, его вершила администрация в рамках своих полномочий и юрисдикции: стрельцов судил Стрелецкий приказ, «лихих людей» – Разбойный, жителей Сибири – Сибирский. Преображенский приказ стоял особняком: возникнув как снабженческий орган и канцелярия для управления «потешными» полками, он стремительно вырос до своего рода следственно-судебного органа по важнейшим государственным делам. Возглавлял его лично близкий царю Фёдор Юрьевич Ромодановский, «собою видом, как монстра; нравом злой тиран; превеликой нежелатель добра никому; пьян по вся дни; но его величеству верной был так, что никто другой». За поистине редкую преданность и склонность к крутым мерам Пётр его ценил и обременял поручениями, взыскующими упомянутых качеств: руководством потешными на маневрах, походами на Азов, надзором за мятежной Софьей, «смотрением государства» в период своего отъезда в Европу. Ему-то и попало в руки старцево сочинение.
Главный кнутобой страны отреагировал на тетрадки с изрядной долей философии, заметив: «Ну, надо же! Все от нас бегут, а этот сам к нам в руки лезет», – и меланхолически велел передать их царю на его усмотрение. Царь – благо писано на этот раз было разборчиво – усмотрел всё, что положено, и тут же (на дворе стоял январь 1697 г.) Авраамия взяли под стражу и начали крепко «расспрашивать». Больше всего палачей интересовали неназванные печальники: вот ты всё время пишешь «люди говорят, де царь такой, люди говорят, де царь сякой…» Кто конкретно? «В тот же день Авраамий был у пытки расспрашиван с пристрастием и подыман на дыбы дважды. А на другом подъёме было ему кнутом три удара, чтобы он про тех людей, которые к нему прихоживали, сказал подлинно, какова они чину и где живут».
Люди Ромодановского дело знали, старец был не из железа и «припомнил» несколько имен. Он назвал боярина Михаила Милославского, довольно близкого родственника первой супруги Алексей Михайловича, подьячих Никифора Кренева, Игнатия Бубнова и Кузьму Рудеева, а также дворцовых крестьян, братьев Ивана и Романа Посошковых. Арсенал следственных действий тогдашнего УПК, помимо разнообразной пытки, включал в себя «постановку на очи» (очную ставку), обыск по месту проживания и расспросы возможных свидетелей. Подьячие сознались, им присудили ещё кнута и отправили в ссылку в свежевзятый Азов; боярин и братья Посошковы выкрутились (одному из них, Ивану, предстояло стать одним из первых российских экономистов, автором «Книги о скудости и богатстве»), их вина была сочтена недоказанной. «Прилетело» и монаху-переписчику (не донёс!): его били палками и сослали в отдалённый монастырь.