Князь Святослав

Цимисхий не сводил глаз с поля сражения, на котором эти «неспособные к сопротивлению» пешие воины теснили конницу, неся перед собою стену щитов и копий. Что делать, если они еще подступят к самому лагерю?! У василевса не было помыслов о бегстве: это хуже смерти: его объявят трусом, опять вспыхнут заговоры, и, может быть, кто-нибудь из них же, его военачальников, назовет себя кандидатом на царский престол. О! Тут же сожгут свитки летописей, манускрипты, в которых угодливые и ученые историографы неумеренно и выспренне прославляли его подвиги. Люди! Тело его бросят в яму, имя его будут трепать злые стихотворцы! Нет! Лучше умереть на поле брани!

Он велел позвать лазутчиков, которые утром докладывали о том, что у Святослава нет армии, а один только голодный сброд. Лазутчики – это были ромеи, под видом купцов проведшие три месяца в Доростоле во время осады. Они упали на колени перед василевсом и дрожали.

– Как могли голодные и оборванные и обессиленные люди теснить на моих глазах ромейскую непобедимую конницу? Не служите ли вы врагу моему, не усыпляете ли вы мою бдительность, презренные?

Лазутчики лежали лицом вниз и вопили о снисхождении.

– Не было ли свежих войск у князя? Они коварны, эти варвары, и могут сделать все, о чем не подозревают мои сверхумные военачальники и наши сверхученые дипломаты-ротозеи.

Лазутчики онемели от испуга, и только один пролепетал:

– Возможно, о божественный василевс, что-нибудь случилось непостижимое, доступное лишь черной магии…

Расстроенное воображение Цимисхия усмотрело в этом лепете приговор себе. Да, киевский неотесанный дикарь приберег самые свежие силы к концу.

– Сколько золота я зря потратил на разведчиков! – вскричал василевс, и приближенные от страха окаменели. – Сколько растратил земель за глупые советы сановников! Сколько подачек сделал бахвалам стихотворцам и брехунам летописцам, которые с таким же усердием будут врать потомкам о том, как велик тот, кто будет после меня, как врали обо мне. Продажные твари!

Он оттолкнул от себя ногою оцепеневших от ужаса лазутчиков. Придворные застыли, не смея что-либо вымолвить. Они были белы как снег, предвидя самые страшные казни, которые всегда следовали за неудачами царей, вымещающих свою злобу на подданных.

– Ослепить! – приказал Цимисхий.

Придворный палач распластал тела лазутчиков, которые истошно ревели, и ножами вырезал у них глаза.

Цимисхий чувствовал, что сдерживать себя он больше не может, удалился в шатер, чтобы посоветоваться с учеными историографами.

Он сел на ковер, а те почтительно склонились у входа в шатер, предчувствуя ту же самую участь. Палач стоял за шатром и ждал зова василевса. Цимисхий, сам прошедший суровую школу военачальника, имевший опыт дворцовых происков, много читавший и имевший бесчисленные беседы с учеными, министрами и вельможами и хорошо знавший их жизнь и чиновничьи их помыслы, ставши василевсом, видел вокруг себя только грубую лесть, бесконечные похвалы, доносы, подсиживания и клевету друг на друга. И хотя он знал источники и причины лести, но он уже так привык к ней, как пьяница к вину, и не мог без нее обходиться. Он терпел эту лесть до той поры, пока она не обертывалась преступлением против государства и не угрожала ему самому крахом. Но вот теперь она не только раздражала, эта придворная лесть, за которой невозможно было разглядеть истину, но и ужасала его. Как человек дела – полководец, он отчетливо представлял себе всю ничтожность, и суетность, и глупость самовозвеличивания, ведущего к ложному пониманию государственных дел.

Поэтому сейчас он хотел бы от подчиненных правды, одной только правды. Но в то же время ни одного он не мог бы назвать, который мог бы ему высказать эту правду, даже перед лицом всеобщей гибели. Каждого из них неодолимо заботила в первую очередь только собственная судьба, служебная карьера, близость к персоне царя, а следовательно, к высшим почестям, к беспечной и сладкой жизни. И, глядя на эти склоненные перед ним фигуры сановников, министров, дипломатов, писателей со сладкими улыбками на устах, за которыми скрывался смертный испуг, он наперед угадывал, что и как, сообразно их служебному рангу, они ответят на предложенный им вопрос. И эта мысль окончательно его вывела из себя.

– Бездельники и мздоимцы! – с презрением процедил он сквозь зубы. – Наглые хвастуны и пакостники, достойные палки…

Среди этого хора приближенных, которые восхваляли его каждый день сотни раз кстати и некстати, и которые жили с ним рядом, и которым он передавал много наград, денег, земель и похвал, – он не нашел ни одного, который бы сказал ему то, что думал о грозных событиях, протекающих сейчас перед глазами.

Василевс, которому ежечасно клялись в любви и преданности, почувствовал себя абсолютно одиноким. Он глубоко презирал их всех, ненавидел смертельной ненавистью и еле сдерживался, чтобы не крикнуть палачу: «Оскопить и ослепить сейчас же всех этих паршивых льстецов!»

Но властная царская привычка сдерживаться и укрощаться взяла верх. Он улыбнулся приветливо и сказал: