Князь Святослав

– Я верю в вашу мудрость и искреннюю любовь ко мне и к истине и хочу знать, надеясь на вашу безукоризненную честность: были ли случаи в истории, чтобы варвары могли в прошлом угрожать нашей империи гибелью, и есть ли указания у наших историков на такую силу в прошлом у руссов?

Лица ученых историографов расплывались в улыбках: они не могли совладать с умилением, которое распирало их: снизошел до них сам «повелитель вселенной», как именовался в ту пору византийский василевс.

– Ну что ты скажешь на это? – обратился Цимисхий к самому первому по учености и знаменитому историографу.

Этот самый первый историограф был седой старик, хорошо осведомленный в истории своего народа. Но обилие заговоров, дворцовых переворотов, случаев, когда один лукавый вельможа стаскивал с теплого и насиженного места другого вельможу, слухи о кровавых насилиях в палатах внушали ему такой страх перед царской властью, что он не мог ни слова вымолвить. Он давно разучился касаться вопросов реальной жизни и делал только одно: в своих сочинениях славил здравствующих василевсов, упражнялся в изощренных формах риторики, подражая предшественникам, таким же запуганным и высокопарным льстецам. Поэтому все его труды представляли собою собрание велеречивых панегириков в адрес тех, кто бы ни царствовал в Византии. Если судить по его сочинениям, то история была сплошной феерией улыбок, подвигов царей, триумфов полководцев, счастливых свершений во имя правды, добра, любви и Бога. Точно народ только и существовал на земле для того, чтобы кому-то нужно было удивляться благородству царей и славить этих земных богов. Точно история представляла собой игру властителей, при которой искусный игрок повертывал ход истории по своему желанию, в какую сторону хотел. Так было в его трудах. Сам же он в это не верил, ибо видел в истории только апокалипсический ужас, смятение народов, бессмысленное повторение нескончаемых злодейств и хаос неожиданностей.

И, трепеща от предчувствия того, что форма его высказывания будет не в рост величию момента от невероятной его робости, он начал заикаясь:

– О великий василевс, равного которому еще не было в подлунном мире! Шесть веков, как утес среди бурного моря, стоит неприступная твоя держава. И непоколебима ее сила и не превзойдено величие подвигов твоих, о божественный василевс. И вечно будет сиять неугасимый твой свет в веках, как вифлеемская звезда, освещая путь правоверным, даруя покой и благоденствие христианскому народу. Твое царствование, о повелитель вселенной, вписало в историю Романии самую блестящую страницу и показало всему миру…

– Остановите его! – холодно приказал Иоанн Цимисхий. – Мне противна его грубая и неумная речь в эту трагическую минуту. И даже на краю смертной своей опасности этот ученый краснобай не забывает выспренних оборотов школьной риторики, значит, он пустой и вредный человек, всю свою жизнь проболтавшийся при дворе и напрасно пользовавшийся моими подарками и пищей с царского стола.

И царь бросил сердито:

– Ослепить!

Полусогнутые фигуры сановников застыли в безмолвном ужасе.

– Говори дальше ты! – Василевс ткнул пальцем в сторону молодого историка, который шептал про себя подготовленный ответ.

Этот юнец только что принялся за опасное ремесло летописца, выйдя из школы. Он совершенно не был знаком с учтивостью, которую ценили при дворе, и полагал, что истина, которую он ставил по молодости своей и горячей приверженности к науке превыше всего, столь же люба василевсу. Он был при этом резок и прям. И целиком разделял гнев василевса и его решение, жестокое решение в отношении старого историка, которого считал бесталанным лицемером, гоняющимся за царскими подачками. И юноша от души сказал то, что почитал священной истиной, выстраданной бессонными ночами:

– Ты спрашиваешь, василевс, могут ли царству ромеев угрожать руссы, кои суть варвары. Великий Рим пал от руки германцев, ходивших в звериных шкурах. Воззри, император, на горестную жизнь своего простого народа незамутненным взором, а не глазами угодливых царедворцев. Беспрестанные и изнурительные войны отнимают детей у родителей. Тяжелые налоги легли на плечи беззащитного населения, разоряемого ненасытными сборщиками податей. Люди падают от истощения и горя на площадях и улицах. Из них выжимают соки, как из рабов. Плачи, вздохи и стоны переполняют империю. Но тебе их не слышно. Ты огражден от них плотной стеной вышколенных льстецов, которые в случае твоей гибели первые тебе изменят и тебя предадут, как они в свое время перекинулись к тебе от Никифора Фоки. Василевс, как можно скорее прекрати войну с руссами и займись внутренними делами. Дурной мир лучше хорошей войны.

Иоанн Цимисхий понимал умом все, что говорил молодой историк. Но истина, высказанная ему первый раз и притом бесстрашно и обнаженно, казалась и бестактной и оскорбительной. Кроме того, по мнению василевса, такие смелые и верные мысли не должны иметь место в головах подданных. Человек, носящий независимые мысли, не может не быть врагом самодержавия.