Князь Святослав

Паракимонен никогда не оправдывался, он всегда терпеливо молчал, он досконально изучил нрав царя и был неуязвим. Если бы он стал отрицать то, в чем обвинял его Никифор, то стал бы лгать и тем самым страшно обозлил бы василевса. Если бы он согласился с Никифором, он стал бы ненавистен царице, которая осуждала политику царя и сама насаждала при дворе лицемеров, разврат, роскошь и расточительность. А до слуха царицы быстро долетали слова царедворцев, где-либо высказанные. Она тоже имела свою дворцовую скрытую сыскную армию, ей преданную и только ей подчиненную. Паракимонен знал, что многие царедворцы, евнухи, стражники, телохранители царя, а также вся женская половина дворцовой прислуги – на тайной службе у императрицы. Вот почему паракимонен молчал. К тому же он на опыте убедился, как много из того, что совершалось в недрах дворца, не мог предвидеть никто, даже он. А это развивало проницательность и осторожность.

– Владыка, – сказал он. – Действительно, есть признаки каких-то загадочных слухов в городе, и среди духовенства еще не совсем умолкло раздражение против законодательных мероприятий василевса. Но где и когда не роптали на великих людей? Никогда и нигде василевсы не угождали презренной черни.

Упоминание о раздражении духовенства против царя отводило гнев от паракимонена.

– Мерзкие корыстолюбцы! – закричал он. – Приучились только сладко пить, обжираться, да заводить бесстыдных потаскушек. Святые отцы называются, схимники, преподобные и всяко… Превратили свои монастыри в грязные лупанары.

«И не простят, себялюбцы», – сказал он сам себе.

– Они до края могилы дойдут, – сказал брат, не поднимаясь, – а василевсу всегда напоминать будут, как он запретил им основывать новые монастыри, расширять земельные владения… А придворные всегда будут ненавидеть тебя за разные сокращения расходов на пиры да на подарки… Привыкли при прежних царях-то, сволочи…

Лев от своего даровитого брата сумел научиться только забористой солдатской ругани. Он поднял голову, поглядел снизу на царя. Тот ничего не сказал. Тогда куропалат стал подниматься с пола.

– Государь! – сказал он жалобно. – Они подогреваются словами и примером самой царицы, у которой нет удержу в тратах на наряды, на пирушки, на удовольствия. Однако я имею основание подозревать, что сколько бы она ни тратила, все считает недостаточным, а тебя жадным псом. В гинекее главное гнездо твоих врагов. Там ищи измену, поверь мне… там… там…

– Что ты городишь, безумец, или спьяна? Вот я велю постричь тебя в монастырь, посажу на хлеб да на воду, будешь поумнее и поскромнее. Перестанешь клеветать на царицу.

– Я должен, владыка, предупреждать тебя все о том же… Монастырь мне не страшен. Даже убей меня на этом месте, только выслушай. Главное гнездо заговора – у царицы в спальне… Да, да! В гинекее постоянное шушуканье, и у каждой патрикии такой вид, точно она владеет сокровенной государственной тайной… Все прячутся, шепчутся… Государь, запрети некоторым молодцам-приспешникам царицы разгуливать по Священным палатам и по гинекею, точно по своей вотчине.

Никифор присел на единственную здесь деревянную скамейку и сказал:

– Замахнулся, так продолжай дальше, если даже пострадает честь высокопоставленных лиц и даже – Священных палат. Истина выше всяких житейских расчетов.

Паракимонен Василий, который ожидал от куропалата самых щепетильных признаний, касающихся царицы, хотел удалиться, чтобы не быть свидетелем их и не попасть впросак: передашь царице – прогневаешь царя; не передашь – прогневаешь царицу. Он уже стал жаловаться на боль в животе, но царь велел остаться.

– Вся столица, василевс, дудит в одну дуду, – начал куропалат, растирая щеку, по которой Никифор проехался своей тяжелой ладонью. – Вся столица дудит, что василевс почти не бывает на женской половине двора, его заменил магистр Цимисхий. Василевс, Цимисхий прикрывается положением племянника, чтобы обманывать тебя. Он во зло употребляет звание родственника, чтобы бывать во дворце, а бывает очень часто. По твоему твердому приказу ему надлежит жить в своей вотчине, а он запросто шатается по столице, пользуясь попустительством благосклонно расположенных к нему лиц из знати, которые пылают к тебе ненавистью. Он пользуется слишком подозрительной благосклонностью также и царицы, и это бросается всем в глаза.

– Куропалат, – оборвал его Никифор, – твое дело охранять двор и августейших супругов, а заподазривать наивысокочтимейшую богоданную мою супругу не входит в твои обязанности.

Куропалат побледнел. Он явно перестарался, поэтому тут же поторопился выгородиться.