Князь Святослав

Он подал монаху записку и стал следить за его лицом. Но лицо монаха ничего не выражало, кроме обычной застывшей маски кротости. Духовник вернул записку царю и сказал:

– Пустая интрига. Ты лучше помолись, сын мой во Христе.

– Молюсь ежечасно, отче… Каюсь… Клятвопреступник я… и душегубец…

Царь произнес надтреснутым страдальческим голосом. Губы его дрожали.

– Геенны страшусь, отче. А также…

Монах остановил его слабым жестом:

– Наклонность ко злу, зло мира, болезни, слезы, смерти – неистребимы. Первородный грех не может быть смыт самим человеком. Но зато им, первородным грехом, обосновывается необходимость искупления. Чтобы освободить нас от греха, Христос пожертвовал Своею жизнью, пролил кровь Свою. Иногда лишь власть сатаны прорывается, ибо он на свободе, не свергнут в бездну… Он мутит…

– Мутит, отче, я знаю, я чую. Он и во сне ко мне является… Окаянный… Избави, отче…

Царь дрожал мелкой дрожью.

Духовник взял его голову, положил себе на грудь.

– Помнишь разбойника на кресте, верой и раскаянием заслужившего спасение…

Монах поцеловал его и пошел к двери. Царь ловил его руку и припадал к ней на ходу…

– Храни тебя Бог, отче… – лепетал царь.

Горели свечи, потрескивая, мигали лампадки, и свет проходил волнами по хмурым лицам небожителей. Никифор, настроенный благочестиво, прочитал про себя любимый псалом Давида, попирающий врагов:

– Избави меня от врагов моих, Боже мой! Защити меня от восстающих на меня… Вот они подстерегают душу мою, вот изрыгают хулу… Расточи их во гневе, расточи! Пусть бродят как псы, чтобы найти пищу, и несытые проводят ночи. А я буду воспевать силу Твою и с раннего утра провозглашать милость Твою, ибо Ты был мне защитою в день бедствия моего…

Но и тут успокоения не наступало. Обессиленный борьбой с самим собой, он был покорен злобой. «Пустая интрига… – шевельнулось в мозгу. – А коли интрига, так по-земному и расправа…» Он позвал своих любимцев: паракимонена Василия и брата Льва Фоку, куропалата, и приказал им отыскать бросившего записку.

Всесильный паракимонен и жестокий куропалат поставили на ноги всех шпионов, сыщиков и полицию, но того человека нигде не нашли. Тогда Никифор дал полную волю своему гневу. Он ругал их самыми отборными словами.

– Вы старые бабы, – кричал он. – Вас надо отправить на огород вместо чучел, чтобы пугать ворон, а не управлять государством.

Исхудалый, со впалыми щеками, с отросшими грязными космами, спускающимися до плеч, со сверкающим мрачным взглядом, с седою нечесаной бородой, с отвислым животом, колышущимся, как кошель, под холщовой нестираной туникой, сгорбленный и казавшийся очень маленьким, он, шмыгающий по спальне из угла в угол, бряцающий веригами и орущий, – был действительно очень страшен.

Паракимонен и куропалат в ужасе жались к стенам и при его приближении вздрагивали. Иногда он походя хватал что-нибудь и кидал в своих любимцев. Те очень ловко увертывались.

– Вы – самые властные люди после василевса – ограбили государство, и я это знаю. Ты, – обращался он к Василию, – богаче меня в тысячу раз, ты можешь выставить армию на свои деньги и крестьян со своих земель столько же, сколько и я – твой василевс. Откуда все это у тебя? Конечно – награблено. А ты, забулдыга, – кричал он на брата, – разорил народ на поставках хлеба, а ненависть его обрушивается на мою голову, минуя твою дурацкую. Вы самые близкие мне люди, но и вы настоящие жулики. Как жить, как царствовать, как управлять?!

Лев Фока, у которого трещала голова с похмелья и который рвался в компанию собутыльников и развратных женщин, вяло подбирал слова оправдания, но ничего не находил, кроме обычной ссылки на то, что брату василевса всегда всех труднее, виноват василевс – виноват и брат. И хотя Никифору до тошноты надоели эти слова от бесконечного их повторения, но и они теперь в глубине его души производили должное действие: кто-то все-таки есть, кто за царя страдает. Он не мог не видеть в этом правды, и она сближала его с братом. На Льва падала ответственность за Никифора. Вот почему Никифор неосознанно, но все-таки любил этого одутловатого, морально растленного, пьяного, энергичного, неукротимого брата. Они несли вместе иго достославных Фок.

Как всегда, обругав куропалата и дав ему две затрещины, василевс стал отходить, сорвав свой гнев. Лев упал на ковер и остался лежать, продолжая долго и притворно охать.

Паракимонена василевс не решился ударить, но выругал всех его помощников, придворных, землевладельцев, которые хватают чины, обескровливают государство, обворовывают казну, отнимают у крестьян землю, тем самым лишая державу надежных плательщиков и солдат.

В такую минуту царь укорял всех своих царедворцев в эгоизме, в расточительстве, в вероломстве и кричал:

– Вот погодите, я лишу эти ничтожества их страшной власти. Я выколю им глаза и трупы брошу на растерзание псам.