Княжич, князь

Жилистая смуглая рука бесцеремонно отодвинула титаря в сторону. Вперед выступил среднего роста здоровяк в короткой грубой рубахе без рукавов, в темных пятнах да пропалинах:

– Мастер Никола, кузнец.

Он с большим достоинством оправил волосы под налобным кожаным ремешком, одернул рубаху и поясно поклонился:

– Уж ты не обессудь, отче, о настоятеле нашем речь поведу. Не по правде Христовой живет он. Проповедует одно, исповедует другое – нешто ж люди слепы либо глупы? Не изба и не дом у него – палаты теремные, да притом таковые, что и князю иному не во стыд. А за хоромы те и мастера, и простые работники, дай Бог, чтобы четверть платы оговоренной получили. Еще и ногами на людей топать принялся да пальцем в небеса тыкать: вы, бает, о горнем помышлять должны, а у вас одни медяки на уме. Тут, что греха таить, его правда – одни медяки. Чеканы-то серебряны со егориями золотыми у людей наших надолго не задерживаются; не мытьем, так катаньем в его мошне оседают. Видел бы ты, отче, что с ним твориться начинает, как заглянет во храм купец богатый: настоятель наш тут же и масло с медом источать учнет, и Вратами Царскими в алтарь взойти ко Святому Причастию позволит, и на пупе-то весь, прости Господи, извертится. А пожертвуй-ка ему, как с водосвятием в дом к тебе придет, лиску-другую да на лицо его глянь – ровно то не деньги пред ним, а катыши навозные. Бедняка не крестит, не обвенчает и не отпоет безмездно – община складчину собирает. Прежде храмовая трапезная у нас была для агап приходских. Нищие да странники кормились при ней. Нынче уж не кормятся – отец Алексий говорит: самому на хлеб не хватает, с голоду пухну. Тут его правда, отче, пухнет – поперек себя шире стал, в редкую дверь протиснется.

– Людей ремесленных под себя подгрести норовит, – добавил кто-то. – Вам, улещает, под крылом церковным лучше будет. И к мастеру Николе некогда с тем же на кривой козе подъезжал – соврать не даст.

Кузнец, не оглядываясь, отмахнулся:

– Чать, и сам правду Божию от незатейливой хитрецы поповской отличу, и работники мои не дураки. Я на свое сводить не стану, мне тех жаль, кто за себя постоять не может.

– А матушка отца Алексия – что твоя боярыня! – не удержалась какая-то из селянок. Ее сотоварки охотно подхватили:

– Во храме на всех покрикивает да пальцем потыкивает: где кому встать да что кому делать. Того и гляди – вот-вот батюшку свово пузом с амвона вытолкает да сама туда и взберется.

– С детьми ее поочередно нянчись, да по дому для нее, да по хозяйству!

– И чтоб ручку ей поклонительно целовать, будто она мать-игуменья какая!

Отец Варнава поднял ладонь – люди уважительно притихли – и спросил:

– Ваше Ракитное, помнится мне, к Подольской епархии относится?

– Да, отче.

– Так… Архиепископ Феодор… Извещали его обо всем непотребстве этом?

Кто потупился, кто вздохнул или развел руками.

– Извещали, – сказал мастер Никола угрюмо. – На порог не пустил. После выслал келейника своего сказать, что помолится за нас.

Он замолчал, выжидательно глядя на отца Варнаву.

– Я – простой игумен, людие. Однако ждали вы меня не един день, даже заставу ребячью обустроили. Отчего ж думаете, что я смогу управу найти на пастырей неправедных?

– А мы не думаем, отче, мы знаем, – кузнец усмехнулся, со спокойной уверенностью качнул головой. – Вас, ставропигиальных, издалека видать.

– Да ну? – удивился отец Варнава. – Даже издалека? Разве мы какие-то иные?

– Нет, отче. Вы таковы, какими бы всем быть. Тем-то средь иных и приметны.

– Так. Довольно об этом. Пора навестить настоятеля вашего – показывайте дорогу.

Гурьба обрадованно зашумела, окружила отца Варнаву и медленно потекла обратно в село. Кирилл и братия пошли следом, ведя коней в поводу.

Старые ракиты отступили в сторону, открывая взору пряничный терем, с прихотливой бестолковостью изукрашенный разноцветными башенками-смотрильнями и многоярусными гульбищами. Посреди широкого двора, окруженного недостроенным кирпичным забором, влажно поблескивал черным лаком и знаменитыми алыми с золотом цветами на крутых боках яровский возок. Трое работников, мешая друг другу, с неуклюжей осторожностью омывали его из кадушек мягкими греческими губками.

– Оглаживай, не елозь – не то еще оцарапаешь ненароком! А ты, олух, шпицы колесные не все враз, но по единой протирай! Споднизу, споднизу такоже! Да не просто руку суй туда, а выю свою не ленись преклонить при том! – сварливо подбадривал их рыжеволосый бородач отменной упитанности. Распахнутая на его полной, почти бабьей груди шелковая домашняя киса открывала дорогой нательный крест-энколпий из самого Византиона.

– Вот он, настоятель-то наш, – указал на него мастер Никола, темнея лицом. – Мы пока за оградою побудем, отче, – так как-то привычнее.

Отец Алексий обернулся. Колкий взгляд быстро перебежал с отца Варнавы на Кирилла с братиями, а потом на своих прихожан за распахнутыми воротами.

– Помоги нам, Господи, во всех трудах во славу Твою! Игумен Варнава, настоятель ставропигиального Преображенского монастыря, – представился он, подходя и обмениваясь священническими приветствиями с отцом Алексием.