Княжич, князь

– Протоиерей Алексий.

Маленькие глазки сузились, голова качнулась в сторону ворот:

– Уже успели наябедничать?

– Экий славный у тебя возок, отче! – одобрительно сказал отец Варнава, оглядывая поближе глянцевый расписной экипаж. – Много ли дал за него?

– Ведь с прошлой седмицы дожидались-то, все гляделки проглядели. Даже дозор ребячий наверху учинили. Дозорщики… – отец Алексий покривился. – Думали, мне о том неведомо.

– И палаты просто на диво хороши! Судя по красе такой несказанной, не ты советы мастеров слушал, а сам им указывал, чему да каким быть. Ябеды же людские – как называешь их – вовсе не пусты, гляжу я. Верно, отче?

– А тебя, черноризец… – отец Алексий переменился в лице, пнул в сердцах ближайшую кадушку. Оплошно опрокинув ее и залив себе водою ноги в домашних турецких папучах, с остервенением заорал на притихших работников:

– И эти туда же – и уши развесили, и рты пораззявляли! Прочь пошли, бездельники! Все прочь, все! А тебя, черноризец, такая же черная зависть гложет от того, что ничего своего не имеешь, всё заемное? Да кто ж вам, ставропигиальным, виноват – сами себе плебеев на загривок усадили, везите теперь…

Он подергал руками воображаемые поводья и почмокал.

– Вот ты как заговорил, отче, – холодно отметил отец Варнава.

– Неужто впервые слышишь такое? Да ну? Где же пребывал-то доселе?

– А в тех местах, где всем желающим совесть раздавали.

– Стало быть, и совесть у тебя не своя, а заемная.

– Это верно. Нет у человека ничего своего, всё им от Господа получено. Да и то – на время недолгое.

– Мне вот о чем спросить давно уже мечтается, отец игумен, – сказал отец Алексий почти задушевно, – и тебя, и таких как ты: неужто вам самим не хочется жить по-человечески, а?

Его лицо приблизилось к лицу отца Варнавы:

– Я только в глаза загляну, а ты и не отвечай, если пожелаешь, мне никаких слов не надобно.

– Заглядывай смело. А коль грехов да страстей моих не разглядишь, сам о них поведаю. Поболе их, чем у тебя. Только я грязь свою грязью и называю, а ты свою норовишь за чистоту выдать да еще и Писанием подпереть. По-разному мы понимаем, что это значит – жить по-человечески.

– Да, черноризец, да, – ох как по-разному! У тебя-то ни жены, ни детей, заботиться ни о ком не надо…

– Ни о ком? – перебив его, рассмеялся в полный голос отец Варнава. – Отче, да сам ты хоть веришь ли в то, что говоришь? А куда клонишь, я знаю, – не впервой приходится слышать подобные песнопения на скорбный глас шестый о голодных детушках да сирых матушках. Да вот только доносятся они отчего-то не из бедняцких изб, а из теремов иерейских. Подле которых возки лаковые, что ценою во сами терема, стоят.

Отец Алексий приподнял на шнурке нательный крест и, уставив на него короткий толстый палец, опять приоткрыл рот.

– Довольно, отец протоиерей! – возвысил голос отец Варнава. – Ты – пастырь. Забыл, что это слово значит или знать не желаешь? Для пастыря первая забота – овец своих насытить, а не самому наворачивать с обеих рук. Коль не по тебе служение такое – уходи. И от иных трудов кормиться можно.

Он развел руки и поднял глаза:

– А за палаты сии сколь грехов-то с твоей души паства молитвами своими благодарными смоет – вот этому я действительно завидую, отче!

– Не юродствуй, черноризец! И не тебе добром моим распоряжаться! Не тебе!

– Верно говоришь, не мне, – легко согласился отец Варнава. – И даже не тем, кого после меня в гости ждать станешь.

Движением головы указал в сторону ворот, за которыми стояли, сбившись в робкую стайку, прихожане Сретенского храма:

– Им. Ради них Господь на землю приходил. Это они – Церковь, а вовсе не мы с тобою. Ты и я – священнослужители. Служители, слуги! Так было, есть и будет. А теперь, отец протоиерей, оставайся с Богом. И еще раз: жди гостей.

Коротко поклонившись, он зашагал прочь со двора.

Отец Алексий продолжал стоять, тяжело переводя дух да глядя перед собою в землю невидящими глазами. Внезапно вскинул кверху кулаки – мягкие широкие рукава кисы скользнули вниз, обнажив белые полные руки, – и потряс ими в спину отцу Варнаве:

– Ненавижу вас, прихвостни холопьи! В аду бы вам всем гореть! А тебе, черноризец, – первому!

После чего бросился вдогонку уходящему игумену.

Тот неожиданно остановился, развернувшись. Отец Алексий с разбега плюхнулся сырым лицом о его широкую грудь, всхлипнул и, откинувшись, грузно повалился навзничь.

Отец Варнава наклонился над ним, протянув руку. Спросил участливо:

– Подняться не помочь ли, отец протоиерей?

***

– А может, у нас заночуете, отец игумен? Дело к вечеру идет – чего в путь пускаться-то?

Титарь помялся, искательно заглянул в глаза отцу Варнаве:

– К тому ж на приходе нашем избенка имеется странноприимная. Хорошая...

– Ну что ты за человек такой, Иустине! – сказал с сердцем мастер Никола. – Даже и в гости не зазовешь по-людски: «а может», «избенка странноприимная». Постой-ка ты лучше в сторонке, не позорь честной народ.

Он дружелюбно хлопнул титаря по плечу, от чего тот слегка присел и болезненно ойкнул. Затем неторопливо положил поясной поклон, просторно поведя рукою: