Подобно Михаилу Еремину, еще одному выдающемуся поэту ленинградского андеграунда, Стратановский работает в пределах некоей замкнутой интонации – которая в его случае оказывается многоплановой, очень поместительной. Для условно «раннего» Стратановского характерна глухая экзистенциальность. Она черпает силы из чтения Библии и полудоступных философов (Кьеркегор, «Господень старичок» Сковорода). Она, например, связывает природную катастрофу с личной («Лето пожароопасное, гарь / Вышла за Вырицу, где-то уже у Кабралова… / Вырваться, вырваться, / зверем горящим, но вырваться, / Выпасть из зарева алого, / из судьбы, из кипящих пустот…»), а трагедию близкого человека – с жестокостью и богооставленностью времени: «Слишком крепко он верил, – / сказал атеист-психиатр, – / <…> Бог ему не помог, / но не боги, а вы виноваты – / Проморгали психоз…»
Позже оказывается, что размышления о фатуме русской истории, который чем ближе к современности, тем удушливее, подготавливают почву для поэтического макабра, фантасмагории. Если «дух Суворова» – еще «надмирный дух игры», то в XX веке места для амбивалентности в стиле «начало славных дней Петра мрачили мятежи и казни» не остается: «Ягод кровь замороженных, Павлик Морозов… / Падает лес мертвяков – / Гроздья детских голов, / гроздья крови и яда, / Щепки крови и щепки богов…» Молодцеватых игр со смертью было достаточно в официальной советской поэзии, и неофициальная культура осознавала их дикость и подчеркивала, утрировала. Скажем, «Смерть пионерки» и «ТВС» Эдуарда Багрицкого вызывают к жизни стихотворение Стратановского, где он на советском материале взращивает нечто целановское:
Ритм, как бы сам себя ведущий, сдерживает и два постсоветских сборника Стратановского, волей истории образовавших пару: «Рядом с Чечней» (2002) и «Нестройное многоголосье» (2016). Безусловные гнев и стыд, которые поэт испытывает, думая о двух войнах – чеченской и украинской, – в стихах претворяются в псевдоцитаты, где сарказм неотделим от трагизма: «Церковь сказала: „Воины, чада мои, / Уничтожайте нещадно врагов веры нашей, / Как собак одичалых, уничтожайте, / А про Христа милосердного / мы беседу начнем, как вернетесь / С поля смерти – калеками“»; «Приезжайте артисты – пойте, пляшите в Донецке. / Гонораров не платим, зато пострелять разрешим». События последних лет как бы подтверждают все, о чем Стратановский мрачно догадывался: пафосно-мессианские разговоры соседствуют с кровавым безумием (характерное стихотворение 2000‐х – «Воспоминание о занятиях по гражданской обороне в Эрмитаже»). Подлинное же величие – дающее в том числе и право на жестокость – остается в далеком прошлом, во временах библейских событий и северных мифов. Недаром в своем лучшем сборнике 2000‐х, «Оживлении бубна», Стратановский обращается к мифам карелов, зырян, мари, якутов, нивхов. Шаманские монологи, воспроизводимые Стратановским, предлагают иную логику отношений с миром. Экологическую и экономическую честность, которой всегда кладет конец появление истории:
Стратановский прекрасно понимает, что эта логика уходит навсегда или уже ушла; его «оживление бубна» – в каком-то смысле работа доктора Франкенштейна. Но он же помнит, что «чебоксарский бухгалтер – / потомок Атиллы великого / И Кримхильды германской». И этой сложной генетике должна соответствовать поэтика.
Алес Валединский. Часть текста отсутствует / Предисл. Анны Герасимовой (Умки). М.: Время, 2019