Книга отзывов и предисловий

Одна из самых интересных за последние годы статей о русской поэзии – предисловие Алексея Конакова к книге Арсения Ровинского «Незабвенная». Конаков пишет, что фрагментарность, свойственная не одному только Ровинскому, – это маркер тотальной усталости: поэзии, риторики, самого материала. Внимание к мелочам, к предметам-сиротам, к суффиксам – часть той же симптоматики. Может быть, это роднит поэзию Каневского с не похожими на нее, на первый взгляд, стихами Андрея Черкасова. В конце концов, мелочи, которые ты сам возвел в ранг искусства, могут спасти; «Всем бортам» – прекрасная книга для тех, кто близок к отчаянию. Каневский не дидактичен: говорящий в его стихах рассказывает, что помогает именно ему. Получается игра с самим собой, уловка, работающая в условиях выгорания. По знаменитому ильфо-петровскому афоризму об утопающих: тот, кто ищет избавления, сам творит его инструменты, наделяет окружающих людей или пейзаж спасительной эстетикой. К примеру, на станции метро «Китай-город» можно встретить прекрасную незнакомку или услышать «маленький хор слепцов».

но если твоя печальеще глубжеи слепцам не удалосьтебя от нее избавитьнадо выйтииз так называемоговерхнего выхода«китай-города»

там где лубянский проездрезко спускается внизк москве-рекегде ясным февральским утромна фоне голубейшего небавертикально стоят столбыбелого параиз труб замоскворечьябудто звуки

из направленных в небомедных труб духового оркестравдруг застылине желая покидатьтеплое лоноинструментов

Или можно в современном оммаже «Из Пиндемонти», «вертя булавочку картонного органа, / кораблик выстругав из мачтовой сосны, / доплыть и взять в ларьке бутылочку „апсны”, / и отмененною пробежкой календарной / дойти по берегу до площади нетварной, / базарной то есть, и закинуть невода / в свет незакатный, не ушедший никуда». Это текст характерный по рецептуре, но, пожалуй, чересчур игривый – приходится вспомнить, что Каневский начинал с традиционалистских, иногда даже эстетских текстов. Да и вина в ларьках давным-давно не продают. Усложненный, налившийся соками предметный мир в стихах Каневского – признак ностальгии. Но она, как правило, обрывается внятной исторической отсылкой:

и, в небесах невидимы, колесавращались, всех везя наоборот,

вниз головой, пристегнутых ремнями,задаренных дарами, комарамиискусанных – в тот уцелевший грот,что слева до сих пор, а тот, что справа —тот, призрачный – там некто иванов,студент и труп, без тела и штанов,и сверху надпись «царская любовь»,а снизу штамп «народная расправа».

Такие длительные периоды в сборнике – редкость. Повторюсь: Каневскому все интереснее работать с фрагментом, порой в концептуалистском духе: «слово // пауза // слово // чуть более длинная пауза». Слово «пауза» – сильное, оно заставляет иначе читать и соседние более «традиционные» стихи, расставлять паузы в них. Я, впрочем, не исключаю, что на меня действует эффект авторского чтения, которое устанавливает для книги единую интонацию.

завтра не будет у нас печали,снов, интернета —практически ничего.так привыкай к тому, что вначале —темное пятнышко, после – пепел,после – совсем черно.

Мне уже приходилось писать о Каневском как о стоике[12], и кажется, что с годами эта позиция усиливается. Его поэзия сохраняет сентиментальность, но изживает надрыв. Она принимает мир в его финальности. И понимает, какие исторические события, какие человеческие практики повлияли на то, чтобы эта финальность стала очевидной. «и эта ночь. / тупик. / заградотряд. // – ты рад? / – я рад».

Венеция в русской поэзии: Опыт антологии. 1888–1972. Составители Александр Соболев, Роман Тименчик. М.: Новое литературное обозрение, 2019

Горький