Книга отзывов и предисловий

И здесь мы, кажется, нащупываем и единство за разнообразием ярцевских экспериментов/реминисценций, и понимание, почему его праздник – «нерасторопный». Ярцев, с декларативной сознательностью, ориентирован на возвышенное: «в голосе взвесить сурьму и известь / Господи / помоги». Иногда это грозит умилением «не по адресу»: «наших святых грехов / нерасторопный праздник». Но в целом возвышенность риторики естественным образом означает адресацию к высочайшей инстанции – с Которой можно позволить себе и дерзость: «зá полночь накачиваться дымом / утром просыпаться нелюбимым / не молиться Богу своему / (как Ему на небе одному?)». Соучастником здесь становится читатель: многие стихи книги, при всей компактности, устроены как развернутые высказывания, предполагающие собеседников. Эти высказывания не обязательно логичны: риторические фигуры могут служить только для упорядочивания экстаза, захвата противоположностей.

твой бог – гипербола, излишек,огонь на страшной высоте.чтó он умеет, чтó он слышит,распят на крошечном кресте?

он ждет и помнит, спит и видити мертв, пока ты не умрешь.но сам к себе со светом выйдет —не отвернешься, не соврешь.и станет жутко до прожилок,светло, как не было во сне,

у очевидцев шестикрылых,сжигающих твое досье.

Лучшие стихи в книге – или те, где Ярцев выдерживает это риторическое напряжение, или те, где он успевает себя оборвать, пока не начинается пение ради фиоритур («со мною квирным и порфирным / сапфирным избранным псалтирным / ты будешь лебедем надмирным / картинным лебедем квартирным» и т. д.). Цитата, приведенная Рубинским, многое объясняет: эта книга – о поиске «я» в большом здании-лабиринте, и «я» постоянно оказывается не в этих комнатах. Радость в том, что в этом квесте волшебные препятствия – стены чужого звучания – оборачиваются волшебными помощниками. «Нерасторопный праздник» завершается разделом благодарностей. Но и во всей книге Ярцеву удается совмещать роль певца, который приглашает аудиторию следовать за собой, – с ролью благодарного слушателя, который обращает себе на пользу звуковые подсказки.

Валерий Нугатов. Едодой! Краснодар: Асебия; Тверь: Kolonna Publications, 2021

Горький

Несколько лет назад – на самом деле уже кажется, что в другую эпоху, – поэт и переводчик Валерий Нугатов подарил вторую жизнь криминальному авторитету Деду Хасану и заставил его говорить «хоссонецким» языком. Получилась промежуточная ступень между жаргоном падонкав и языком Ктулху – нечто удалое и жуткое одновременно. У этого языка есть своя азбука (а у Хоссана – своя конституция), на нем можно написать диктант. «Едодой» на этом языке, собственно, означает «Это да» – универсальная присказка, которую Дедужко Хоссан и его друзья (уннучехи) оставляют в фейсбучных комментах. Ну вот, например, начало стихотворения про то, как все русские поэты и писатели умерли от коронавируса:

увмерллэ од хойроннэвейрюцьмейхоэлл войцелъовечь лоймэннэцэво!увмерллэ од хойроннэвейрюцьгойвреэлл роймоннэвечь дэрьжойвенн!увмерллэ од хойроннэвейрюць

ойлэхцондор цэрьгэйовечь пюжьхенн!увмерллэ од хойроннэвейрюцьмейхоэлл уръовечь лэрьмэндэво!увмерллэ од хойроннэвейрюцьойлэхцондор цэрьгэйовечь хрейбээдэво!

И так до актуальной современности: любимый прием Нугатова – сериальность ad nauseam, в чем может убедиться читатель поэмы «Каминаут», тоже вошедшей в сборник. В книге есть и другие вещи такой длины: например, «Хлоахэ!» – пародия на пародию, скрупулезная переделка второй части сорокинской «Нормы». Там, где у Сорокина были «нормальные роды», «нормальный мальчик», «нормальный крик» и т. д. до «нормальной смерти», у Нугатова все это «хлоэчьноэ». Комментарий к давешнему скандалу с Гасаном Гусейновым: «клоачность» не так уж далека от «нормы», замена почти синонимическая.