Книга отзывов и предисловий

На четвертом месяце с начала боевых действий в Украине многие стихи поневоле воспринимаешь как пророчества – тем более, что здесь есть тексты о будущем (например, о научном эксперименте по воскрешению, поставленном в 2024 году). Читая: «Дом обвалился в двенадцать сорок», «За вагонным кладбищем пострелять пленных», «Я захожу в навсегда пустой ресторан / И растворяюсь в гибели» или «Так из прошлого смерть скалится / В наше будущее бессмертие», моментально возвращаешься из стихов в ту реальность, которая наступила 24 февраля, – хотя, разумеется, после этой страшной даты появилось множество украинских стихотворений, которые прямо говорят о происходящем. Стихи Смирнова – часто о столкновении с жестокостью, но и о готовности что-то ей противопоставить, хотя бы и спокойствие («Это был лучший день. / День, / Когда наш район / Посрамил чертов ад»). Но еще чаще, на уровне константы, здесь происходит столкновение с чудесным или, точнее, с мистическим. Достоверности этим историям придает, например, обращение к собственному детскому опыту («Пещера Лейхтвейса», «Подземный флот», «Сказка травы») – и не только детскому:

Как закончился этот облом,Всемирный локдаун,Мы с котом моим,Нежнейшим котом моим,Покинули даунтаунИ махнули в байдарочный турПо Ахерону и Лете.

И это было лучшее«Как я провел лето»На этом свете.

Краткость строк (будто бы уравнивающая у Смирнова рифмованный стих и белый) противопоставлена инклюзивности образного ряда: «Черепаха София все стерпит, / И любовь, и надежду, и веру. / Плоский шар опоясал герпес, / И не спится последнему кхмеру, / Красному, / Как новогодний шарик» – мотив болезни благоволит таким завихрениям, любовное приключение – тоже. «А как же секс – вы спросите / И будете в своем праве»: секс здесь есть, и он подчиняется все той же щедрой поэтике перечисления.

Инклюзивность эта вполне программная, захватывающая в первую очередь прошедшее – потому что у всякой истории есть конец, в том числе у истории, как говорит Алексиевич, «красного человека»:

А потом будет тише.Будут лыжи зимой и арест летом.Будет радость и слезы на смерть тирана.Будет космос и акваланги на дне океана,

Мандарины на Новый год,Телевизор,В нем сельский час и приморский юмор.И кровоток почти мертвый.Грустный.Из-под единственногоНа десять лет костюмаСнова полезет еврей, украинец, русский.

Этот текст сентиментален, но далек от ресентиментной ностальгии по советскому прошлому – потому что осознает его финальность. «А за рекою умирает крик / Радости / Заброшенного гола»: советская зацикленность на смерти, воспринимаемая в детстве особым образом – страх и анестезия в одном ощущении, – всегда оттеняет «Но и хорошее было». Этому хорошему – «мороженое, газировка с сиропом» – в стихотворении «Набат» посвящено гораздо меньше строк, чем песне «Бухенвальдский набат». «Черт, мы все время пели песни о смерти. / О насильственной смерти. / О расстрелах, / О крематориях, / И даже невинное / „Пеплом несмелым подернулись угли костра…“ / Заставляло наши детские души страдать». О концлагерях тут много; «Знаю, я задолбал текстами про концлагерь», – шутит Смирнов в начале одного из стихотворений, – но концлагерь оказывается локусом снятия всякой сентиментальности, поверяет эффектность как принцип. У истории может не быть хорошего конца, как показывает центральный, наверное, текст книги, «Гамлет» – о том, как в немецком концлагере ставят Шекспира силами заключенных.

После их уводила на берег зондеркоманда.Мы обязаны были смотретьНа то, как они мимо нас проплывают.Вода в ручье, прежде холодная и питьевая,Навсегда стала горячей и красной.Впрочем, это я сгущаю для ясности.Уже вечером мы набирали ее для чая.<…>

Хотел бы я написать,Что тут Фортинбрас подоспел,Что мы повели на расстрелНаших тюремщиков-театралов,Что «Гамлет» наш завершился правильно,Что мы увидели завтрашнийУтренний свет.Но – нет.

А может и быть – книга заканчивается совсем в другой тональности: «И зима навсегда. / И весна неизбежна. / И лето, как скорая, скоро».