Книга отзывов и предисловий

Выживет слабый. И ангел Златые Власыв бомбоубежище спустится, сладостный свет источая,в час, когда челюсти дней на запястье смыкая,остановились часы.Выживет спящий под лампочкой желтой едва,забранной проволкой – черным намордником страха.

Явится ангел ему, и от крыльев прозрачного взмахаон задрожит, как трава.Выживет смертный, ознобом души пробужден.Голым увидит себя, на бетонных распластанным плитах.Ангел склонится над ним, и восходят в орбитахдве одиноких планеты, слезами налитых;

в каждой – воскресший, в их темной воде отражен.

Несомненна гуманистическая программа этого стихотворения, в претексте которого – Алик Ривин («Вот придет война большая, / Заберемся мы в подвал»); но апология слабого и смертного в соседних стихотворениях идет еще дальше: «Мне камня жальче в случае войны. / <…> Застыть от ужаса – вот назначенье вещи, / Окаменеть навеки – мертвый чист». Люди в войне «виновны сами» – и уже в 1970‐е в стихах Кривулина можно расслышать ноты того убийственного, гневного сарказма, что заполнит стихи последних лет: «Бункер, метро или щель – / прекрасен, прекрасен уготованный дом!» (1972). Ну а перелом поэтики – выраженный на уровне графики в отказе от прописных букв и конвенциональной пунктуации – происходит в начале 1980‐х. Это время войны в Афганистане, время, в котором уже чувствуется потенция будущей «тоски по имперскому раю» и нового культа смерти – процитируем стихотворение, в котором пунктуация обычная, а вот прописные собрались в макабрический лозунг:

сотрясается душа. излучина, изгибжизни – вот за поворотомнадпись по небу над замершим народом:«ТЫ НЕ ОЖИЛ, ВОИН, ЕСЛИ НЕ ПОГИБ»

Григорий Стариковский. Птица разрыва. М.: Новое литературное обозрение, 2022

Горький

Григорий Стариковский – поэт и переводчик англоязычной и античной поэзии; сейчас он работает над новаторским переводом «Одиссеи». «Птица разрыва» – его третий поэтический сборник, и хочется назвать его концептуальным. Он разворачивается линейно (насколько возможно говорить о разрывах линейно); в нем создается образ говорящего, который работает с тем, что осталось после распада изначальной гармонии: «я умею сказать только „о“ сказать, / изобразить застывший неточно звук / и повесить его на гвоздь, на крюк, / этот бедный овечий летучий клок». Открывающий текст книги отчетливо парадоксален: он призывает к бедному языку – но выражается это языком достаточно прихотливым.

говорить на кровельном, пригородном, с накипьюржавчины, одноярусном, снегоуборочном, —тусклым наклоном лестницы,

легкостью алюминия.речь – это бедная вещь шерстяная,носи ее вместо варежек, шапочкилыжной, обмотай свое горлословом дальнего следования.

Классик лианозовской школы Ян Сатуновский писал: «Мне говорят: / Какая бедность словаря!» – и обосновывал эту минус-эстетику бедностью самой жизни. У Стариковского, напротив, призыв к бедности, обыденности языка растет из эстетики со знаком плюс. В предисловии к книге Ирина Машинская пишет: «В этих стихах, увидит читатель, все расползается по швам, раскалывается, покрывается трещинами, срезами: обрывки растительной жизни, щербатый асфальт, ветвь, яблоко, человек. <…> …перед нами мир, основанный на главенстве зияний, провалов и пробелов»; она же сравнивает письмо Стариковского с японской категорией ваби-саби, то есть красотой неприметного, мимолетного, несовершенного, и вспоминает основания поэтики Григория Дашевского. Примечателен глобальный характер этих обобщений (Античность – русская поэзия – японская эстетика): это вполне естественно, потому что руины универсальны. Глубоко индивидуальный опыт обращения к эфемеридам, попытки их заговорить («переезжая реку, говорю / воде, как я ее люблю», «спой мне, куколка-мэри, / о чем-нибудь прочном», «кто тебя выдумал, рваный брезент / мостовых») поэт тоже подает как универсальный.