Книга отзывов и предисловий

При чтении «Четырехлистника» сразу встает «проблема отцовства»: кто – отец? Фигура посвящения – это, как становится ясно из первого, вступительного, текста «Введение Франсуа Вийона в мои стихотворения», не только Вийон, отец рассказчицы, но и отец самой поэтессы[35]. Его судьба наполнена приметами такого же быта, что могли знать и современники Вийона. В его жизни были сходные события: «Ученик сапожника / ты в мастерской сапожной нечаянно убил человека / обидчика» – Вийон, если верить немногочисленным биографическим свидетельствам, тоже был невольным убийцей. «Я не знала других людей, которые были бы такими средневековыми, как ты», – пишет Гримберг. Это стихотворение о любви к отцу становится ключом к интонации и настроению всего цикла: любовь сильна настолько, что не боится проговаривать и самое неприятное; от неприятного она только усиливается. (Вспомним также стихотворение Гримберг «Подарок моему отцу, или Очень хорошая Клеопатра», где посвящение эксплицировано: его обоснование занимает целую страницу стихотворного текста.)

Разумеется, говоря о стихах от лица дочери, о мотиве отцовства, нужно помнить о достаточно, по выражению самой Гримберг, тривиальной идее наследования поэтов-потомков поэтам-предкам. У Гримберг есть «исторические» основания возводить себя к Вийону: в «Четырехлистнике» разрабатывается предание о болгарском происхождении Вийона, а с Болгарией Гримберг многое связывает. О еще одном, видимо, наиболее существенном аспекте такого родства мы поговорим в конце нашей статьи.

Есть несколько ответов на вопрос, почему для «Четырехлистника» так важны мотивы родства. Вот для начала один из них, лежащий на поверхности: Гримберг отображает (или – о чем ниже – сознательно конструирует, но с высокой убедительностью) запутанные во времени и пространстве этнокультурные ситуации. «Введение Франсуа Вийона» начинается с цитаты из латинского церковного гимна «Dies irae», что сразу задает «католическую» рамку; далее вступают еврейские мотивы («Козы – жидовские коровы был крылаты / Человек-цимбалист на холсте был изогнут вконец» – явный шагаловский экфрасис)[36], балканские, французские… отдельный, биографический человек в этой ситуации переплетения, отдаленной параллелью к которой служит нынешний мультикультурализм, цепляется за свое родство как за сокровенный ключ к идентичности; Вийон у Гримберг умирает не на виселице, не в канаве, не в драке пьяных школяров, а в своем доме; он все равно умирает ужасно, но все же за ним с громадной, почти экстатической любовью ухаживает дочь. С одной стороны, «Париж средневековый жидовского городка» – это указание на некое родство стереотипного заштатного местечка со средневековой столицей, и с балканской деревней, и со многими местами, над которыми в XV–XIX веках высились соборы и костелы. Что представляется здесь? Гомон, грязь, мокрые дороги, кабаки, домашний скот на улицах – да, такой пейзаж можно было увидеть по всей Европе. С другой стороны, все эти места и времена все-таки разные; объединить их можно, лишь находя в них подобия – иногда по наитию, благодаря озарению: именно такое озарение описывает Гримберг в конце «Введения Франсуа Вийона»:

Так вдруг протянулась для меня линия,       на которой были связаны друг с другом,

              как бусины большие на шнурке,       нечаянное убийство, средние века,

«Собор Парижской Богоматери» – то, давнее издание,       певец Гарý, моя память о тебе,              Андрей, Маша

       белый мусульманский платок бабушки, маминой мамыи самая большая бусина замыкала круг черного шнурка              она была —       Франсуа Вийон!