Книга отзывов и предисловий

В цикле активно разрабатывается мотив болгаро-тюркского происхождения Вийона, упоминания тюркского – от самого наименования общности до тюркских блюд – очень часты. После стихов следует историческая справка, в которой Гримберг говорит о болгарском происхождении Вийона с полной уверенностью; случай Вийона в этом тексте вписан в контекст средневековой европейской культуры, на которую значительно повлияло учение болгарских богомилов[42]. Важно зафиксировать мотив болгарского – и вообще восточного происхождения Вийона: это первый и один из самых важных шагов на пути утверждения положения «Вийон – другой». По словам Гримберг, едва ли не единственное изображение Вийона, которое можно считать аутентичным, практически никогда не используется в качестве иллюстрации к текстам о нем, поскольку на нем показан человек восточной внешности, что противоречит общепринятым представлениям о Вийоне – чистокровном французе; точно так же противоречит представлениям о разбитном гуляке образ утонченного интеллектуала, который складывается, стоит начать анализировать поэзию Вийона; впрочем, на мой взгляд, одно другому здесь не мешает; об этой универсальности я еще напишу ниже. Этот неканонический Вийон – интеллектуал с восточной внешностью, противопоставленный шаблонному кинематографическому плейбою, – запечатлен в еще одном стихотворении Гримберг, опубликованном уже после «Четырехлистника для моего отца»:

И никто не ожидал,   что он будет высоким стройным подобием      актера и шпага на боку

         и шпагаНо кто мог ждать   маленького ростом росточком      больного и страшно большеглазого   такого жалостно маленького

совсем восточного человечка<…> Франсуа   облокотился на подушку

      в наволочке бабушки Гореликаи читал         Бергсона,   бормоча потихонькусвои сравнения

   Бергсона с Фомой Аквинатом[43]

Мотив чужеродности, с горькой иронией подтверждаемый даже в посмертной судьбе вийоновской биографии, связывается с другим, более общим, мотивом изгойства. Вийона в стихах Гримберг часто называют «бугром» (по французски – bougre). Это оскорбительное производное от bulgaras («болгарин») приобретает во французском языке значение «гомосексуалист» и в этом значении приходит и в русский жаргон (механизм этого лингвистического переноса описан у Игоря Кона). Намек на гомосексуальность служит, видимо, для подчеркивания статуса отверженного: ничего о склонности Вийона к однополой любви нам не известно, хотя Гримберг дважды указывает на то, что ее Вийона совратил воспитатель Гийом. В эротических сценах «Вийонады», нарочно лишенных какой-либо куртуазности и «красивости» («я засунул свой утомленный хуй в ее милую пизду сзади / прижался низом тощего живота к ее нежной заднице / обхватил крепко-накрепко, цепкими, узловатыми, как веревки, пальцами / ее крепкие маленькие груди»), можно увидеть попытку «очеловечивания» средневекового отношения к плоти – раблезианского карнавала. Кстати, в «Гаргантюа и Пантагрюэле» Рабле дважды цитирует Вийона и рассказывает о нем два не слишком правдоподобных анекдота, в том числе о его старости.

Постоянное смешение высокого и низкого, мест и эпох – вполне в раблезианско-карнавальной традиции, и недаром Гримберг, идя на явный анахронизм, делает Вийона другом Панурга, героя Рабле – школяра-полиглота, циника и проказника. Вновь обращаясь к уже упомянутому приему «простодушного интертекста», Гримберг в стихотворении «Моя Вийонада» создает еще один анахронизм, вводя в повествование Вийона, например, такие фразы: «А потом случился начался карнавал / Ну прямо Бахтин-Гуревич-Реутин», чему предшествует ироническое «вторжение» в передаче прямой речи: «Я хочу карнавал / и фактически я хочу любую власть». Вкупе с упоминаниями революционного террора 1790‐х, Славоя Жижека и Георгия Косикова все это создает ощущение, что рассказ ведет Вийон-с-того-света – или, если сбавить градус романтизации, Вийон-постмодернист (мы помним, что роман Рабле – один из главных претекстов для постмодернистской литературы). Вокруг этого героя закручивается вихрь, в котором пляшут люди прошлого и будущего. Мишель Фуко существует в одной реальности с Никола Фламелем (и вот она, эта реальность), а учитель Фламеля каббалист Канчес читает свои стихи – и это оказываются стихи Осипа Мандельштама.