Колдовской апрель

Миссис Фишер снова опустила глаза. Она положительно не могла разговаривать с этой миссис Уилкинс. Она так произнесла «муж», как будто у нее было много мужей! Почему бы не сказать просто – «мой муж»? К тому же миссис Фишер, по причинам, сокрытым от нее самой, решила, что эти молодые особы из Хампстеда были вдовами. Военными вдовами. Во время их первого разговора они ни разу о мужьях не упомянули, и она, совершенно естественно, решила, будто их не существует. И если муж не родственник, то кто он тогда? «Не кровный». Что за манера! Муж – главный из родственников. Она прекрасно помнила, как Рескин – а, нет, это не Рескин сказал, это в Библии сказано, что оставит человек отца и мать своих и прилепится к жене своей; а это означает, что в браке они становятся больше, чем кровными родственниками. И если отец и мать мужа становятся ничем по сравнению с женой, то отец и мать жены по сравнению с ее мужем становятся для нее еще меньше, чем ничем. У нее самой не получилось оставить отца и мать своих, чтобы прилепиться к мистеру Фишеру, потому что к тому моменту, когда она выходила за него замуж, их обоих уже не было в живых, иначе она бы их обязательно оставила. Это же надо, «не кровный»! Какая глупость.

Ужин был хорош. Все было таким приятно сочным. Костанца решила в первую неделю использовать столько сливок и яиц, сколько считала нужным, а уж потом, в конце недели, посмотреть, как они отнесутся к выставленным счетам. Ее опыт общения с англичанами подсказывал, что по поводу счетов они обычно помалкивают. Они вообще скупятся на слова. И к тому же легковерны. И потом, кого здесь считать хозяйкой? В отсутствие ясности Костанца решила считать хозяйкой себя. Так что она сама решила, что подавать на ужин, и ужин был весьма хорош.

Но эти четверо были настолько увлечены разговором, что ели и вряд ли замечали, насколько хороша еда. Даже миссис Фишер, особа придирчивая, и та не обращала внимания, насколько великолепно все приготовлено, что показывало, до какой степени она, должно быть, встревожена.

О да, она была встревожена. И все из-за этой миссис Уилкинс. Такая могла встревожить кого угодно, и к тому же ее явно поощряла леди Каролина, на которую, вне всяких сомнений, влияло кьянти.

Миссис Фишер была рада отсутствию мужчин, потому что леди Каролина определенно превратила бы их в дураков. Она была как раз из тех молодых женщин, которые сшибали их с ног; особенно, как готова была признать миссис Фишер, вот в такие моменты. Возможно, это кьянти подчеркнуло ее прелести, но в данный момент она была просто невероятно привлекательна, а если миссис Фишер чего и не выносила больше всего, так это когда разумные, интеллигентные мужчины, минуту назад серьезно и интересно рассуждавшие о важных материях, превращались в болванов с идиотскими улыбками – а она не раз такое наблюдала – только потому, что в комнату входила какая-нибудь красотка с куриными мозгами. Даже мистер Гладстон [14], этот великий государственный муж, чья рука – и этого она никогда не забудет – как-то раз торжественно опустилась на ее детскую головку, даже он, чувствовала миссис Фишер, при виде леди Каролины потерял бы всякий здравый смысл и принялся бы по-дурацки острить.

– Видите ли, – сказала миссис Уилкинс – нелепейшая фразочка, с которой она обычно начинала все свои реплики; каждый раз миссис Фишер хотелось сказать: «Простите, но я не вижу, я слышу», но какой смысл? – Видите ли, – миссис Уилкинс перегнулась через стол к леди Каролине, – мы еще в Лондоне говорили о том, что каждый может, если захочет, пригласить по одному гостю, разве не так? Вот я и пригласила своего гостя.

– Ничего подобного не помню, – сказала миссис Фишер, уткнувшись в свою тарелку.

– О нет, мы говорили – разве не так, Роуз?

– Да, я помню, – сказала леди Каролина. – Просто мне не верилось, что кто-то кого-то захочет пригласить. Вся идея состояла в том, чтобы уехать от друзей.

– И от мужей.

Снова это неприличное множественное число. Как вообще все это неприлично, подумала миссис Фигшер. Такие намеки. Вот и миссис Арбатнот наверняка так подумала, вон как покраснела.

– И от семейных привязанностей, – сказала леди Каролина – или это кьянти говорило? Определенно кьянти.

– И от жажды семейных привязанностей, – сказала миссис Уилкинс. Понятно теперь, что у нее за жизнь дома и каков ее истинный характер.

– Ну это не так уж и плохо, – сказала леди Каролина. – Я бы на этом остановилась. Так появляется пространство для себя.

– О, нет, нет, это ужасно! – вскричала миссис Уилкинс. – Быть самой по себе – все равно что остаться без одежды.

– Но мне это нравится, – сказала леди Каролина.

– Позвольте… – сказала миссис Фишер.

– Это дивное ощущение – сбросить с себя все, – сказала леди Каролина, адресуясь исключительно к миссис Уилкинс и не обращая на двух других дам никакого внимания.

– О, а каково это – стоять на пронизывающем ветру без ничего и знать, что ничего никогда на тебе и не будет, и замерзать, замерзать, пока не умрешь от холода? Вот что это такое – жить с тем, кто тебя не любит.