Колдовство

В пятницу отменили первую пару, и, обслужив старушек, Люба прогулялась по квартире. В выданной ей связке были ключи от входного замка, магнитная таблетка для подъездных дверей и три помеченных цифрами ключика, чтобы отпирать спальни пенсионеров. Оставшиеся пять комнат были недоступны гостье, и она вообразила, что в них располагаются метлы, ступы, хрустальные шары для предсказания будущего, карты таро и прочее, чем пользуются в быту ведьмы.

Чучела птиц нахохлились в темноте коридора. Облупившиеся гармошки батарей булькали враждебно. Зеркало над раковиной оказалось с дефектом: в его зернистой поверхности лицо Любы делалось непропорциональным, как у Пименовой.

Подивившись ваннам на львиных ножках, Люба вновь притопала к плите.

«Он же голодный», – устыдила она себя за черствость.

Вооружилась подносом и поскрипела в коридорный тупик.

– Легка на помине, тварь.

Старик прислонился к стене, желтый на фоне желтых обоев. Дряблая грудь поросла завитками седых волос.

Дважды Люба оставляла ему еду, и дважды тарелки были опустошены. Заметив, что она смотрит на вчерашний поднос, старик покраснел и разозлился пуще прежнего.

– Иди отсюда, сука, на…

Обида кольнула сердце, но Люба напомнила себе, что дядя Ваня нездоров и вряд ли соображает, что говорит. В его позе, в том, как он скрестил на животе худые руки, было больше растерянности и страха, чем настоящей ярости. Умирая, прабабушка твердила, что внучка, Любина мама, ворует у нее масло. Старость разжижает мозг, увы.

Не обращая внимания на ругань, Люба проверила стоявший под столом горшок. В нем плескалась моча, но экскрементов, как и вчера, не было.

– Дед Вань, у вас что-нибудь болит? Давайте я вам порошок дам для стула. Ну, чтоб оправляться, и…

Старик целился в Любу, но плевок повис на изножье кровати.

– Я вас услышала.

Она забрала грязные тарелки и выставила на стол завтрак. Прихватила горшок.

– Как ваше отчество? – спросила, помешкав на пороге.

– Не твое собачье, дура!

«Сам ты дурак», – ворчала она, спускаясь по лестнице, поигрывая ключами. Пальцы сжали магнитный кружок. Она подумала о виде, открывающемся из кухни Пименовой, и непреодолимая сила потащила вдруг в противоположную от парадного входа сторону. Колодцы дворов привлекали ее задолго до переезда. Символ Питера, стакан дождевой воды с окнами по вогнутым стенкам…

За парадной лестницей хоронилась служебная. На рифленых ступеньках вытравлено название завода, лившего чугун. С ятями, как надо.

Черный ход, которым пользовалась прислуга столетие тому назад, закрывала железная дверь. Замок пискнул, повинуясь прикосновению таблетки, и выпустил во дворик. Небо не моросило, но свинцовые тучи кочевали над черепицей. Люба так долго стояла с запрокинутой головой, что картинка поплыла перед глазами. Пришлось массировать веки.

До лекции оставался час. Она присела на доску качели – цепи ржаво ойкнули.

Тень буро-рыжей постройки падала на детскую площадку. От домишки веяло мрачной древностью. Явилась нелепая мысль: именно из-за тени здесь не играют дети.

«Вздор», – отмахнулась она.

И присмотрелась к хибаре. Снизу ей стали видны кривые водостоки и двери в кирпичном торце, заколоченные крест-накрест досками. По фасаду ветвилась трещина, расщеплявшая букву «я» в надписи «Психея».

Запищало запорное устройство двери. Люба встрепенулась.

– Не помешаю?

Из подъезда Пименовой вышел брюнет в дождевике – тот самый, что сопровождал лысую девочку вчера утром. Он смолил сигаретой и с любопытством разглядывал Любу.

– Вы что же, к нам переехали?

– Нет. – Люба спрыгнула на рыхлую землю. – Я ухаживаю за стариками из девятой квартиры.

– А, экстрасенс, – покивал брюнет, – у нас тут одни селебрити обитают. Поэты, телеперсоны. Даже художник жил.

– Художник? – Люба подумала о картинах в коридоре. – Он рисовал непонятные портреты, как Дали?

– Да нет, – пыхнул дымком мужчина, – иллюстрации рисовал к сказкам народов мира.

– А вы – из селебрити?

– Я? – мужчина расхохотался. – Вот уж нет. Я следователь.

– Круто.

Люба зашагала к подъезду. Под козырьком она, поколебавшись, спросила:

– Что это за здание во дворе?

– О. – Вблизи брюнет оказался весьма симпатичным. – Раньше там был мерзлотник.

– Кто?

– Ледник. А моя покойная бабка упорно говорила: мерзлотник. Я внутри никогда не был. Но вроде как там лестница и холодная комната под землей. До революции в ней лед хранили и скоропортящиеся продукты. Потом склад был, при Хруще – бункер.

– При ком? – заморгала Люба.

– Не важно, – улыбнулся брюнет. – Мерзлотник, как видите, заколочен давно. А это знаете что?

Он стряхнул пепел и ткнул сигаретой в полуметровое каменное яйцо, примостившееся на углу хибары. По овалу шли зазубрины, отчего издалека он напоминал кактус.

– Какое-то дизайнерское украшение?

– И да и нет. Это отбойник для телег. В прежние времена его устанавливали, чтобы повозки не отбивали домам углы.

– Прикольно, – сказала из вежливости Люба. И собралась было уходить, но внезапная мысль вынудила снова обернуться.

– Повозки? Какие повозки?

Брюнет, явно довольный ее проницательностью, окинул жестом сплошные стены двора-колодца: