Колдовство

Гене стало муторно: он глаз не мог отвести от того, как его подобие превращается в ничто. А еще почувствовал, что тело отозвалось на это разрушение саднящей болью. Когда крохотная кепчонка отлетела вместе с частью лба, Генина голова точно взорвалась от жесточайшего приступа мигрени.

Хватит! Прекрати!

Все вокруг потемнело, и нежданные сумерки, содрогаясь и грохоча, словно накинулись со всех сторон – разодрать на части, размолоть.

Гена не понял, что на него нашло. Выхватил лопатку и, почти ничего не различая перед глазами, он стал хлестать ею по телу, которое скорчилось возле его ног. В лицо полетели теплые багровые капли.

Очнулся, когда не смог двинуться: его крепко ухватили за руки, чуть не придушили мощным локтевым захватом.

Гена захрипел, попытался вывернуться, но ничего не вышло.

Муть немного рассеялась. И тут же в уши вонзился Нинкин пронзительный вопль.

Гена, смаргивая пот и что-то липкое с век, увидел на земле Аялку. Голова бедолаги напомнила мясо-костный фарш, который мама когда-то покупала для собаки.

Гена перевел взгляд на сельпо, попытался осмыслить, что произошло и происходит с ним и миром, который миг назад был простым и по-обыденному надоевшим.

Нинка заткнулась и уставилась на Гену круглыми глазами. Это показалось жутко смешным. Как вышло, что Нинкины гляделки, раскосые и узкие, как семечки, вдруг изменили форму?

Гена рассмеялся. Прямо затрясся от судорожного веселья. Голова запрокинулась, через зажмуренные веки засочились слезы, горло и грудь задергались в безумном хохоте, похожем на лай.

Разгоряченного, мокрого лица коснулась грубая ткань, стало трудно дышать. Видимо, на голову набросили мешок. Гена хотел закричать, но в рот попали колкие вонючие волокна и песчинки. Его несколько раз сильно ударили по ребрам, под дых, по голове.

Да что же такое творится?

Гена потерял сознание.

Утром следующего дня его повели на допрос. За ночь в сырой и холодной комнатенке, пропахшей блевотиной и псиной, он успел отлежаться и даже немного, совсем чуть-чуть, обдумать вечерние события. Не стал колотить в дверь, требовать освобождения или немедленного разбирательства. А зачем? Вот утром все станет на свои места.

Он покалечил… ладно, нечего надеяться на какое-то чудо – он убил человека. Вот нашло, накатило – и убил.

Преступник. Нелюдь. Фашист. Так скажут о нем люди и будут правы. Но… ведь он не хотел! Он же совсем другой, не как эти… Аялка сам довел его до приступа сумасшествия. А теперь последует наказание.

Прощай прежний мир: мама, техникум, мечты о высшем образовании, друзья. Всего этого было безумно жаль. Но еще больше – до слез, до отчаяния – себя. За что ему это – отчисление из техникума, исключение из рядов ВЛКСМ, следствие, суд… Позор. Выдержит ли мама?

Дальше мысли превращались в мерзкую багровую кашу, и Гена старался не думать вообще.

Несколько секунд, за которые он прошагал коридор и поворот дощатого здания, показались длиннющими.

И Гена был рад очутиться в кабинете Петровича, участкового Большого Хатыми, или начальника опорного пункта народной дружины. Как говорила бабка Улекса, местных в нее записывали чуть ли не силком, по голове с каждого двора. Кто-то выбывал из-за браконьерства, пьяного дебоша, невыхода на дежурства, чтобы спустя некоторое время быть записанным по новой. Наверное, это дружинники вчера повязали Гену.

Дворник, сторож и разнорабочий дядя Вася Гурулев, который его привел, стал хозяйничать: налил из ведра воды в чайник, поставил его на самодельную электроплитку, достал из шкафчика банки и посуду.

Его сочувственные взгляды и невнятное бормотание – дядя Вася постоянно говорил сам с собой – заставили Гену поверить: вот сейчас придет Петрович и разберется. Поймет, что Гена вовсе никакой не убийца. Иначе на него бы надели наручники, увезли в район. А все, что случилось, – просто недоразумение.

Может, вообще ничего не было. Нет, на это слабая надежда. Если Гена даст слабину и позволит себе вспомнить, то снова увидит мясо-костную мешанину…

Чайник закипел, дядя Вася бережно засыпал чай из банки в заварничек, накрыл его рыжей от старости меховой шапкой.

Вошел Петрович и заговорил с разнорабочим по-якутски. На Гену даже не глянул. Сполоснул под навесным умывальником мосластые руки, присел к столу.

Гена вдруг ощутил, что лицо прямо саднит от грязи. Спросил Петровича, можно ли ему тоже умыться. Участковый не обратил внимания на его слова.

Гена не удивился: он уже столкнулся с тем, что местный северный люд способен на необъяснимое поведение – то бурно радуется незнакомцу, то просто не замечает соседа.

А дядя Вася махнул рукой – конечно, можно.

Гена встал, подошел к умывальнику, поддел задрожавшими руками штырек. Вода в горсти стала красной. Кое-как поплескался, но не решился взять полотенце, утерся краем рубахи. Снова уселся и стал ждать, глядя, как Петрович прихлебывает из кружки.

Зазвонил черный телефон. Петрович взял трубку. Досада на его скуластом широком лице сменилась неудовольствием, потом гневом. Петрович сказал: «Понял. Слушаюсь» – и, видимо, из-за расстройства перешел на русскую речь, вызверился на дядю Васю: