Комментарии к «Евгению Онегину» Александра Пушкина

^10–14; XXXII, ^9–14Череда несвязных образов, завершающих строфу XXXI — «младой певец», «безвременный конец», «дохнула буря», «цвет прекрасный / Увял», «Потух огонь на алтаре», — намеренное сочетание поэтических условностей, посредством которых Пушкин воссоздает стиль бедного Ленского (ср.: XXI–XXII, последняя элегия Ленского); но богатые и оригинальные метафоры опустелого дома, закрытых ставень, забеленных мелом окон, отсутствия хозяйки (слово «душа» в России — женского рода), в конце строфы XXXII — собственно пушкинские; это как бы образец того, что «он» может сделать.

В 1820-е годы ни Шелли, ни Китс не были еще настолько известны, чтобы их широко читали во французских переводах, подобно значительно более распространенным и более доступно пересказанным Макферсону, Байрону и Муру. Когда Пушкин писал главу Шестую «ЕО», он, конечно, не был знаком с поэмой Шелли «Адонаис», написанной на смерть Китса в июне 1821 г. и в том же году опубликованной. Как и многие другие параллелизмы, упоминаемые в моих комментариях, сходство метафор при изображении смерти Ленского и образов «Адонаиса», VI, 7–9:

Раскрылись лепестки едва-едва,Завистливая буря налетела,И вместо всех плодов — безжизненное тело.<Пер. В. Микушевича>

— легко объяснить логикой литературного развития, зиждущегося на общем источнике древних образов. Пушкинский образ опустелого дома, однако, более оригинален в характерных деталях, чем метафора «ангельской души» как «земной гостьи» в «невинной груди» («Адонаис», XVII).

XXXII

   Недвижимъ онъ лежалъ, и страненъ   Былъ томный миръ его чела.   Подъ грудь онъ былъ на вылетъ раненъ;

 ⁴ Дымясь, изъ раны кровь текла.   Тому назадъ одно мгновенье,   Въ семъ сердцѣ билось вдохновенье,   Вражда, надежда и любовь, ⁸ Играла жизнь, кипѣла кровь:   Теперь какъ въ домѣ опустѣломъ,   Все въ немъ и тихо, и темно;   Замолкло навсегда оно.¹² Закрыты ставни, окны мѣломъ   Забѣлены. Хозяйки нѣтъ.   А гдѣ, Богъ вѣсть. Пропалъ и слѣдъ.

^1–2

Ср.: Браунинг, «После» (1855), монолог дуэлянта, убившего своего противника:

Как державно сиянье чела!Смерть взяла, что могла.Погружен в отрешенность свою,В незнакомом краюОн забыл и обиду, и месть,Все, что было и есть,И в торжественный миг похоронВесь преображен.<Пер. Игн. Ивановского>.

⁸Играла жизнь, кипела кровь.Это привело бы в смущение при переводе даже убежденного буквалиста.

^9–14См. коммент. к главе Шестой, XXXI, 10–14.

^12–146 янв. 1827 г. Вяземский прочитал главу Шестую (привезенную Пушкиным в Москву), и это привело его в восторг. Он восхищался, обнаружив большую проницательность, метафорой опустелого дома (см. письмо, помеченное этим днем к Александру Тургеневу и Жуковскому, которые были за границей).

«Ставни» — складывающиеся дощатые щиты, прикрывающие внутреннюю часть оконной рамы.

XXXIII

   Пріятно дерзкой эпиграммой   Взбѣсить оплошнаго врага;   Пріятно зрѣть, какъ онъ, упрямо ⁴ Склонивъ бодливые рога,   Невольно въ зеркало глядится   И узнавать себя стыдится;   Пріятнѣй, если онъ, друзья,

 ⁸ Завоетъ сдуру: это я!   Еще пріятнѣе въ молчаньи   Ему готовить честный гробъ   И тихо цѣлить въ блѣдный лобъ¹² На благородномъ разстояньи;   Но отослать его къ отцамъ   Едва ль пріятно будетъ вамъ?

¹²На благородном расстояньи.Ср.: Байрон, «Дон Жуан», IV, XLI, 4–6:

                 …в двенадцати шагахСия дистанция не столь уже близка,Коль с близким другом вас забавы жизни ставят.<Пер. Г. Шенгели>.