Конец сказки

Ветер свистал, как бешеный. Сек лицо, словно ножами.

Только из-за него и не было слез на глазах Ивана.

Глава 38

Набежали с трех сторон гридни тиборские, принялись Дубыню стрелами сечь, рогатинами пырять. Сам князь Глеб их привел, боярину своему верному на подмогу. Гнедой Тур ведь уж из последних сил держался, одолевал его велет. Долго бились почти на равных, да все ж Дубыня чуток покрепче оказался, повыносливей. Сбил в конце концов Бречислава с ног, заставил рухнуть на одно колено, да по темени палицей саданул.

Но тут как раз князь с дружиною на выручку пришел. Рукой взмахнул, сам среди прочих в бой ринулся. Блеснул луч солнца на доле клинка, пронзил толстую шкуру Перунов Огонь, и упал израненный велет.

Рухнул Дубыня, сын Вертодуба – и дышать перестал. Стало на свете еще одним велетом меньше.

– Ишь, матерый какой был, – отдуваясь, сказал Глеб. – Поздорову ли, дядька Бречислав?

Медленно кивнул боярин. Кроме самого князя, близко к нему никто не подошел. Смотрели гридни на огромного человека-быка, перешептывались с опаскою.

А когда обернулся Бречислав снова человеком – только хуже стало.

Как бы там дальше дело ни сложилось, чем бы сегодня битва ни закончилась – по-прежнему Бречиславу уже не жить. Что он оборотень – знато будет всеми. Глаза на такое не закроешь, невинного вида не сделаешь. Объясняться придется – и перед князем, и перед боярами, и перед обществом.

Но сейчас Бречислава это не волновало. Неспроста же он равновесие потерял, неспроста же Дубыня повалить его сумел. В самый разгар боя стиснуло сердце словно тисками – и замер боярин на секунду, обмяк.

А уж велет тут же воспользовался.

И сидел сейчас Бречислав на голой земле, держался за гудящую голову – и было горем искажено его лицо.

Глеб это заметил. Сметлив был князь Тиборский, внимателен.

– Сильно досталось, дядька Бречислав? – тихо спросил он. – Может, до лекаря тебя довести?

– Не надо… – ответил боярин. – Так, синцов пара…

– Тогда что стряслось? Ты ж сам не свой.

– Беда стряслась… – прошептал Бречислав. – Сердце-вещун говорит – погиб один из моих братьев…

Глеб нахмурился. В словах боярина он не усомнился – уж если тот в лесного быка превращаться может, так и здесь верно не бабий сон пересказывает. Видать, и впрямь скверное случилось…

В иное время подробней бы князь расспросил. Да здесь и сейчас не до того было. Пока тиборцы Дубыню всем миром забивали, их самих уже дивии обступить успели. Куда ни глянь – истуканы стоят железнобокие, глухими шлемами бесстрастно смотрят, мечами булатными щетинятся.

– Потом о делах семейных, княже, – грузно поднялся Бречислав. – Давай на прорыв.

Крутанулся он на одной пятке – и обернулся громадным гнедым туром. Глеб, с полуслова его понявший, схватился за шерсть, подтянулся, запрыгнул зверю на холку – и меч обнажил.

– Гони, боярин! – прокричал он, стуча им о щит. – Тарань их рогами!

Страшная мощь таилась под шкурой оборотня. Бречислав разметал сразу пятерых дивиев, расшвырял, как глиняные горшки. Вынес князя из окружения – а следом уж дружинные повалили.

– В битву, други, в битву! – призывал Глеб, скача теперь не на коне, а на могучем оборотне. – Все за мной, за мной!..

– Ай, молодец, хан Гулеб! – донеслось сверху. – Молодец, красавец!..

Не услышал того князь. Слишком высоко кричали. К самым облакам унесся Акъял-батыр – висел по-прежнему на седой бороде колдуна Джуды. Пальцы стиснул так, что побелели, да саблю удерживал, грозил морщинистому горлу.

Джуда с тоской оглядывался. Понимал он слишком хорошо, что спускаться ему нельзя. И колдовать тоже нельзя – проклятый булгарин мгновения не даст.

Богатыри – они народ такой, мерзкий. По-хорошему не понимают.

А этот и по-плохому не поймет. Не говорит на человеческих языках. Только на своем хрдилоэ гибериули, пожри его сердце Каждэв.

И не хотел ведь сюда лететь Джуда. Отказал батоно Кащею, когда тот наведался. Зачем все-таки полетел, зачем покинул башню-мачуб? Зачем покинул свой винный погреб и знающих толк в любви наложниц?

Глупо сделал. Взыграло ретивое в старике, захотелось свершить перед смертью еще что-то достойное, добрую память о себе оставить. Помочь захотелось батоно Кащею мир изменить к лучшему, от скверны расплодившейся его избавить.

Глупо.

А теперь и не поможет никто. Острие сабельное у самого горла. Опустись Джуда на землю или начни колдовать – и пронзит.

Конечно, смертью Джуда от такого не умрет. Недаром же он жизнь свою в склянку перелил чародейную. Покуда не разобьется та или покуда зелье в ней не высохнет – будет жить ее владелец.

Хоть сто мечей в него вонзай – смертью не умрет.

Только вот… ожить, как Кащей, он тоже не оживет. Не всего себя Джуда в склянку-то перелил. Не силу свою жизненную, а только саму жизнь. Коли рану смертельную нанесть – так навсегда он с этой раной и останется. Коли голову отсечь – так и будет жить дальше, с головой отдельно. Коли кровью истечет – новая кровь уж не народится, будет ровно упырек бородатый.

И выглядеть противно станет, и многих мелких радостей лишится.