Корни

— А чего ж ты не прилетел на ероплане? — спросил дед и посмотрел, мигая, на солнце, будто оттуда ждал внука. — Прилетел бы на ероплане, чтоб все видели.

— Негде приземлиться, — ответил внук, наколол на вилку ломтик помидора и с удовольствием съел. Он отпил из стопки, и белесые пятна снова выступили, на этот раз слегка пожелтев. Дед подлил из бутылки — струйка была маслянистой, — и пятна исчезли. — Для этого нужна бетонная дорожка длиной в пять километров… Не могу ж я приземлиться прямо в поле.

Дед Стефан представил себе длинную-предлинную — целых пять километров! — бетонную дорожку и летящего над ней внука, но не мог понять, взлет это или посадка: бетонная стартовая дорожка затерялась среди бетонных городских корпусов, а сам он стал путать себя с внуком. Выпив еще немного ракии, дед совсем запутался и, чтобы немного прийти в себя, спросил:

— Это, внучек, хорошо, ну а что ты будешь делать опосля?

— Когда «опосля»? — с недоумением спросил внук — он никогда не задавал себе такого вопроса.

— Опосля… Полетаешь-полетаешь и сядешь. А что опосля?

— После того как сяду, снова взлечу.

— И до каких же пор летать будешь?.. — настаивал дед Стефан, и его детские, голубые глаза расширились. — До каких пор?..

— До каких пор? Откуда я знаю? Пока не кончу служить…

— Пока не переведут на пенсию? А опосля, когда переведут на пенсию, где приземлишься?

Внуку стало досадно — он никогда не думал о пенсии. Ему захотелось снова в небо, пронзать облака, стремиться вперед и вперед. Туда, где мечты и скорость сливаются воедино… Живет его дед в этом маленьком горном селе, в своем синем домике, выращивает в огороде помидоры и задает непонятные вопросы: «Где приземлишься?» — «Да откуда я знаю? Где прикажут, может, придется катапультироваться, может… Некоторые из нас вообще не приземляются… Ну и дед у меня».

— Знаю я, где ты приземлишься, — произнес нараспев дед Стефан. — Хочешь, скажу? В городе, в городе приземлишься! Никакой бетонной дорожки в пять километров тебе не потребуется, чтобы там сесть. Все там осели… — Он надул губы, как ребенок, а внук рассмеялся.

— Ну какой же ты, право… — добродушно сказал он. — Что поделаешь, все сейчас сосредотачивается в городах. Растет промышленность, происходит техническая революция, жизнь кипит, меняется… Сколько раз мы тебя звали переехать. И квартиру нам дали, и телевизор есть, и современная обстановка… и питание отличное — жизнь интересная, а ты уперся: «не поеду» да «не поеду»!

— Не поеду! — крикнул дед Стефан. — Я, внучек, давно взлетел и в родном селе приземлился. Не надобно мне никакой бетонной дорожки. Одно только потребуется…

— Что же?

— Двухметровая яма! Вот как залягу в нее, никто меня оттуда не выкурит.

Внук махнул рукой.

— Такая яма, дед, каждому понадобится, только никто не знает, кому раньше, и потому не стоит о ней говорить.

Они выпили молча, долив пятнистые стопки.

— Эх, дед, дед… — вздохнул внук. — Другая теперь жизнь… Все изменилось, будто не десятки, а сотни лет прошли! Если б ты мог взглянуть на мир с реактивного самолета, с двадцатикилометровой высоты, ты бы сам убедился, какими мелкими, какими ничтожными выглядят все наши земные заботы и неудачи, все, над чем мы бьемся и что мешает нам жить.

— Не надобно мне двадцатикилометровой высоты, — тихо сказал дед. — Я этот мир видел на двадцать километров вдоль и поперек, и сверху он такой же. И на фронте я его видел, и на чужбине, когда ездил огородничать… Ты мне про мир не толкуй, я его не хуже твоего знаю.

— Знаешь, каким он был прежде, — сказал внук, — а теперь все изменилось. Сам человек стал иным.

— Иным? Иным, говоришь! — вскипел дед. — А коли так, за что убили моего песика? Если он изменился, этот мир, поднялся на двадцатикилометровую высоту, то чем ему помешал мой Малыш? Они взяли и убили его!

— То есть как убили? Зачем? — растерялся внук, — Отравили, что ли?

— Никто его не травил. Собрали всех собак и всадили каждой по пуле в ухо. Какая-то болезнь по ним ходила, эпидемия, вот и приказали всех ликвидировать. Только у моего Малыша никакой болезни не было! Одним он страдал — доверялся всем и каждому. Умел смеяться, как человек, и слушал внимательно, когда с ним разговаривали, а когда я его гладил, то он, бедняга, дрожал, такой был смирный и добрый… А ты говоришь, мир изменился! Тьфу! — Старик плюнул, и глаза его увлажнились.

— Бывают еще безобразия, — сказал внук, не в состоянии постичь, зачем, в сущности, перестреляли деревенских собак. — Государство наше молодое, существуют разного рода трудности, не хватает кадров… О гигиене и здоровье, конечно, надо заботиться, но чтобы для этого перестрелять всех собак… Это какой-нибудь головотяп распорядился. — Внук почувствовал, что запутался, и добавил: — Ты, дедусь, не расстраивайся из-за мелочей, смотри, какие у нас достижения…