Корни

— Да летай себе, — сказал рассеянно дед Стефан, — никто тебе не мешает. Здесь тебе всегда рады, ты всегда желанный гость. Я тобой горжусь, внучек, и всем в селе рассказываю, какой ты у меня орел. Только вот понять тебя не могу… Но, может, и я виноват.

— Не виноват ты, дедусь, просто привык так думать.

— Привык, это верно. На бахче есть старая черпалка, ты, верно, ее и не помнишь…

— Помню, дедусь.

— Хорошо, коли помнишь. Так вот, держится еще эта черпалка, крепкая она оказалась. Сколько бурь пронеслось, сколько деревьев с корнем выворотило, сколько раз река из берегов выходила и землю проглатывала, а она все стоит, не сдается. — Дед Стефан оживился, глаза его засияли. — У нее тоже свое небо есть, она все на него указывает… Я часто к ней наведываюсь, люблю поговорить о том о сем. Мы с ней хорошо друг друга понимаем, хотя она молчит и мне приходится вместо нее отвечать. Во всем она со мною согласная. Приду, лягу рядом в траву и глазами бахчу мерю — до того самого места, где она переходит в большое кукурузное поле. Смотрю, смотрю, пока глаза не заболят, и все не могу отмерить. Встану, чтоб идти, а черпалка стоит себе на месте, хотя нет уже ни ведра, ни веревки — да и к чему они ей, когда нет бахчи и нечего поливать? И бричку я сельсовету продал под катафалк, чтоб одного за другим отвозить нас, стариков, на кладбище… — Дед Стефан замолчал, посмотрел на руки и добавил: — Слушай, внучек, есть у меня один наказ, я, и на бумаге все пропишу, чтобы вы знали и помнили. Большой род от меня пошел, а я здесь один-одинешенек живу.

— Слушаю, дедусь, — сказал внук, и голос его дрогнул.

— Скажу. Ты самый старший будешь из внуков и самый сильный, раз с небом решил силой меряться. Когда я помру, а вы приедете, чтоб в последний путь меня проводить, то заройте меня там, у моста, подле черпалки, уж больно мы с ней сдружились.

— Хорошо, — печально ответил внук. — Только еще рано об этом думать, никто не знает, когда это случится…

— Никто не знает. Это верно. Только я хочу сейчас знать, где лежать буду. Ты так и передай отцу своему, братьям и всему нашему роду, скажи на словах, а я на бумаге пропишу — заставлю учителя Димова красиво написать. Дед, скажи, хочет, чтобы его подле черпалки похоронили, чтоб он лежал в земле, а черпалка на небо ему указывала. Скажи им, чтоб не трогали они черпалку — она никому не мешает. Я и Лесовику накажу, он согласится, раз это ни государству, ни кооперативному строю не помешает. Запомнишь, внучек?

— Запомню, дедусь, — сказал внук и смущенно добавил: — Только там не очень удобно… Придет время, и река подмоет берег, сам знаешь, как она каждую весну разливается…

— Знаю. Эту реку я наизусть знаю, внучек, и потому скажу тебе: там, на берегу, моя земля, земля деда Стефана, а она никогда не сдается… Я с рекой боролся, она у меня целых два ара съела, но больше я ей ни метра не дам. Вот уже десять лет — с тех пор как построили дамбу — она ни кусочка не откусила от моей землицы. Так что ты, внучек, не беспокойся… Ты передай, где меня зарыть, а там пусть другой берет на себя заботу…

Внук не спросил, кто «другой» возьмет на себя заботу, и поднял стопку. Они молча выпили. В одно мгновение земля и небо слились воедино, примирились, а любое примирение происходит в молчании.

ГЕНЕРАЛ

Бабы спали в тени грецкого ореха. Их стерегла серая кожаная сумка. Над ними кружили большие мухи, муравьи карабкались по складкам одежды, словно совершали переход через горы, а бабы спали, раскрыв рты, свернувшись калачиком, прижав кулаки к подбородкам, как младенцы в утробе матери. Рядом, среди бесчисленных пятен света и тени, валялись их резиновые постолы. По ним тоже сновали муравьи, неутомимо разыскивая пропитание или еще что-то, что можно найти. У баб были большие ступни, желтые, задубевшие от пройденных дорог и тропинок, борозд и грядок, и морщинистые лица, особенно много морщин было вокруг спящих глаз, где кожа самая нежная и уязвимая. Много солнца повидали эти глаза, часто приходилось им щуриться.

Здесь, за длинной полосой кустарника, тянущейся через поля, прошла вся их жизнь. Каждая пядь земли была ими исхожена, перекопана, много раз засеяна и убрана. Она знала их с рождения — этих коренастых, немолодых, огрубевших женщин, которые когда-то были озорными детьми.

Сейчас бабы являли собой полевую бригаду, работавшую на участке по ту сторону зеленых кустов.

Точнее, сейчас они летали во сне, парили в беспредельном легком и теплом пространстве усталости, а грецкий орех махал над ними ветвями, как большими зелеными крыльями. Бабы вздыхали во сне, потягивались или еще больше поджимали коленки, чувствуя — кто несусветную жару, кто несусветный холод. Солнце пронизывало горькие листья ореха, и даже запах тени был здесь горьким и дурманящим.