Косьбы и судьбы

Можно сказать, что именно здесь и кроется самый глубинный источник окончательной идеи романа «Анна Каренина», который представляет собой философскую полемику с Кантом по поводу одного лишь определения. Мы уже выяснили, что именно было темой романа, но самая суть Толстовского высказывания не в простой проверке или подтверждении Кантовых определений. Как бы он ему не нравился, здесь он отчаянно с ним спорит. И было отчего!

Кант – не зануда и не словоохотливый болтун с ярлыками определений для всего. Это опытный мастеровой, который очень осторожен в своём ремесле и отвечает за каждое слово.

Казалось бы, «счастье» не может не попасть под определение «категории» – ведь каждый мгновенно наполняет его таким количеством отдельных требований: благоразумно начав с: «главное – береги здоровье, его не купишь…», потом, «береги копейку…» и так далее. Ведь категория, это «понятие о предмете вообще…»,148 то есть признание заведомой понапиханности всяческим добром. Но – нет!

Нигде у него нет легкомысленно-формального отношения к счастью. «Принцип», «желание», «…выражение для обозначения всего желательного или достойного желания…».149 Настолько он понимает предельную неделикатность даже обобщать всё то, что возможно способен пожелать человек! В «Критике практического разума», где он как раз и «практичен»: всё же высказывается чуть более определённо. Что же понимается под счастьем?

В «Теореме II» «Критики практического разума» есть тезис: «А сознание приятности жизни у разумного существа, постоянно сопутствующее ему на протяжении всего его существования, есть счастье, а принцип сделать счастье высшим, определяющим основанием произвольного выбора есть принцип себялюбия».

И после, термин «счастье» Кант употребляет в том же смысле.

– «Поэтому удивительно, каким образом, поскольку желание счастья, а стало быть, и максима, в силу которой каждый превращает это желание в определяющее основание своей воли, имеют общий характер, разумным людям могло прийти на ум выдавать его на этом основании за всеобщий практический закон».

Или в Примечании II: «Быть счастливым – это необходимое желание каждого разумного, но конечного существа и, следовательно, неизбежно определяющее основание его способности желания. В самом деле, удовлетворенность всем своим существованием есть не первоначальное достояние и блаженство, которое предполагало бы сознание его независимой самодостаточности, а проблема, навязанная ему самой его конечной природой…».

Иногда, он относится к нему даже с подозрением: принцип счастья, говорит Кант, «подводит под нравственность мотивы, которые, скорее, подрывают и уничтожают весь ее возвышенный характер, смешивая в один класс побуждения к добродетели и побуждения к пороку и научая только одному – как лучше рассчитывать»150

И вот здесь – жизнь настоящая, действительная, во всём богатстве оттенков, а не абстрактная, выдуманная, «учебная» жизнь – берёт своё. Оказывается, что немец Кант и русский Толстой понимают «счастье» – по-разному, по-своему!

Умом-то мы понимаем, и даже согласны с Кантом и «всем остальным прогрессивным человечеством» в их стремлении к этому счастью: уютному, приятному, добропорядочному счастью-блаженству или, хотя бы, удовольствию. Кант и не подозревал бы подвоха в такой простой категории, безо всякого двойного дна.

Толстой же видит совершенно иное и сразу «бьёт по голове» этим самым обухом, первыми словами романа: «Все счастливые…похожи друг на друга…». Безупречный инстинкт жизни ведёт его в другом направлении чутьём гончей в любимых охотах.

«Анна Каренина» не только роман о счастье, но полемика о счастье с Кантом. Он решительно отрицает в счастье – задачу личного удовлетворения. Для такого счастья он не находит повода или наоборот, все удовлетворённые желания в романе, вторым смысловым слоем, объявляет недостойными этого слова.

Одновременно, он не видит лучшего слова, чтобы объяснить, каким образом существует ещё русский человек, по плечи загнанный в невыносимый труд выживания, откуда вывести эту недюжинную силу народного духа? Стало быть, счастье – дело всенародное, общее для всех и «заединое». Вот потому-то счастливые счастливы одинаково, это не маленькое личное удовольствие, а проникающий во всех свет общего уяснения самой жизни. Откуда же русским такая «льгота»?