Косьбы и судьбы

Ложном потому, что пока он имел ещё прошлые силы – доставшийся в наследство людской капитал (а истощение «человеческой руды», разрыв традиции совершается за 2–3 поколения), то он всё ещё «ломал» жизнь. Но ненастоящие, номенклатурные, классово-ограниченные, коммунисты-начётники, коммунисты-фарисеи, ни на йоту не понимавшие сути того учения, которые были призваны пропагандировать, не смогли даже почувствовать источник будущей угрозы неминуемого своего падения. Они не придумали ничего лучше, чем заманивать народ в светлое будущее обещанием всего лишь «коммунистических благ»! Единственным же спасением было – повышая уровень жизни, найти способ «делать» жизнь не потреблением, а самоосуществлением человека. И вот сейчас, без истерики и крика – возможно ли это было много иначе, нежели чем случилось? Разве такая «единственно верная идея» не была бы признана невозможно утопичной, преждевременной? Постепенно идея «коммчеловека» становилась всё непонятней. Она исчезла совершенно, но только с ней был связан «русский человек».

Русский, как стихийный продукт истории был «выработан» в условиях самой жестокой общинной необходимости, и не имел времени перейти к самодисциплине индивидуального буржуазного труда или ответственности пролетарской смычки. Сам для себя он хочет только одного, по меткому наблюдению Толстого: «весело и беззаботно работать».153 Где же тут конкурентное совершенствование товарного продукта? Где же здесь необходимость конкретно-продажного превосходства «Москвича» над иномаркой? Разве вот запустить спутник, куда Макар телят не гонял… Свобода игры ума от космоса до атома, смекалка по месту приложения – без ограничения. Но рассудок не годится зашивать прорехи в бессознательном бредне общественно-экономических отношений. Ни «царский», ни «новый» капитализмы не стали системой, а лишь временной приспособой до их закономерного крушения. Советский тоталитаризм по-капиталистически присваивал прибыль, по-социалистически уравняв в бедности большинство, и по-феодальному тратил без счёта на то, что вовсе перестал понимать. Едва успев наработать какое-то материальное благополучие, впал в теоретическое забытье своих собственных оснований и даже в снижении цен видел только странный непонятный символ.

Единственно сильным ходом русских было бы научиться делать сознательно то, что они уже умели делать бессознательно-стихийно, чему научились в своей истории. То, что лично умеют истинно культурные люди во всём мире и никогда ещё – целые общества.

Всё более перерождающиеся безыдейные псевдокоммунисты вели в ловушку ложной цели – жизни во имя личного благополучия. Отечественная война и восстановление народного хозяйства было последним сущностно равным русскому человеку образом жизни, при всём ужасе происходящего, не унижавшем его достоинства. «Хрущёвская оттепель» – предпоследний глоток метафизической свободы был не чьей-то культурной волей (если бы уже так!), но лишь вынужденным дозволением дееспособному сознанию народа на краткий миг очевидной задачи преодоления разрухи войны. Тогда деятельность и социально-производственные отношения требовали свободы трудового творчества рабочего. Но как только партчиновник уткнулся в возросшие требования народа, по неспособности понять служебную роль своего партместа, он в испуге «оттепель отключил». Честные художники оставили нам яркие свидетельства этого времени.

Потом эта шагреневая кожа начинает сжиматься только до проектов «по отраслям»…. И всё больше новых людей и старых людей, живут по-новому, по «буржуазному», для достатка. А у русского человека нет прививки к «буржуазному» образу жизни. В «новых русских» тотальное непонимание недопустимости перекрывать стихийной личной волей общественного права доступа «к урезу воды» в самых разных вариантах. Не в силах решить этого уравнения (каламбур) себя с обществом, они отъезжают за рубеж, где, без сомнения, «отдыхают головой», получая какие-то ограничительные рамки поведения.

Теперь понятно, что «русский» (заблаговременно скрытом в слове «советский») было уже далеко не этническим свойством, это даже не капиталистическая политэкономическая «нация», это должна была стать категория более высокого порядка социализации человека. Но лишённый (освобождённый?) действительного проклятия вынужденного труда, русский, не сумевший перехватить бессознательный завет личным разумением, впадает в самое отъявленное лодырничество, именно потому, что теряет более высокий смысл существования, чем простое самодовольство сытого человека! Не этот ли стыд он глушит водкой, заливая бездонную глубину непонятного своего несчастия?