В красиво обставленной спальне апартаментов на Пятой авеню без сна лежала женщина. Оттуда, где она лежала, не видны были часы, окна были задернуты тяжелыми шторами из плотной ткани и к тому же на подкладке, готовыми сдержать любой проблеск света; однако она знала, что уже поздно. Но бутон света от ночника, оставленного сиделкой, обрисовывал контуры знакомых вещей в комнате — закрытые жалюзи двери ее гардеробной, завитки туалетного столика и круглое зеркало, изящные формы икебаны, украшавшие каждую горизонтальную поверхность…
В ночном воздухе аромат цветов был насыщенным, дурманящим и сладким в другое время, подумала она, а сейчас — удушливым, погребальным…
«Дьявол, — подумала она, поворачивая голову и внезапно ощущая приступ боли, — я же еще жива». Возле ее кровати стояла капельница, возвышавшаяся как виселица и неуместная рядом с небольшой картиной Кандинского на стене. Квартира была наполнена старомодной мебелью и академическими натюрмортами, как и во времена ее детства, но в этой комнате с бледно-розовыми стенами и прохладной живостью красок она повесила картины, которые купила сама и которые любила, — современные, яркие, причудливые, как странные плавающие звезды и треугольные люди Кандинского.
Тошнота и головокружение от последней химиотерапии начали проходить. Она подняла истощенную руку, чтобы потрогать, что осталось от ее волос, сейчас коротко остриженных… Едва ли это имеет значение, подумала она. Она седела год за годом. Хотя доктора были против, хотя Алан — дорогой Алан! — был против, она радовалась, что Генри привез ее домой.
Привез домой, подумала она, изможденную телесно и духовно, — домой умирать?
Рядом с очками на низкой тумбочке возле кровати она видела «Таймс». Должно быть, ее принесла сиделка. Она не помнила… Газета была среди ее вещей, когда Генри сегодня днем забрал ее из больницы — Алан принес ей ее только утром, чтобы посетовать на объявление.
— Ты не можешь надеяться после стольких лет… — начал он, и она отвернулась от него, усталая, такая усталая. Он помедлил, его раздражение не совсем скрывало сострадание к ней, розовое лицо в морщинах кривилось от волнения. После небольшой паузы он продолжал:
— Мы публикуем это объявление уже неделю. Ты даешь мне разрешение прекратить эту бессмыслицу?
— Нет!
— Маргарет…
— Послушай меня, — сказала она, и Алан Тафт — старейший из друзей, надежнейший изо всех, кому она доверяла, — Боже, подумала она, сколько же лет мы вместе? — послушал. В конце концов она была его шефом, как и ее отец, и, так же как и ее отец, она знала способ заявить о своей воле.
Тихо она сказала:
— Не прошло и дня, чтобы я не думала о нем… о том, чтобы снова его увидеть. Особенно сейчас. — Сейчас, подумала она, когда число ядерных палочек в ее крови со 125 выросло до 190 и в глазах врача она читала приговор «метастазы» — сейчас, когда стало ясно, что время истекает.
— Он исчез с лица земли тридцать пять лет назад, — умолял Алан, кладя газету с объявлением на белый столик для лекарств возле ее постели. Утренний свет, просочившись через желтые шторы ее комнаты, упал на него — сверкнул на отвратительной коллекции склянок с таблетками, шприцев, капельнице, стаканах с водой — на все умножающихся атрибутах тяжело больного. Маргарет ненавидела это место за тысячу с лишним долларов в день.
Тафт продолжал:
— Мы даже не можем быть уверены…
— Я знаю, что он жив. — Ее голос со всей его былой твердостью — твердостью, достигаемой с таким трудом, такой болью, выстраданной всей жизнью, — перекрыл его голос и заглушил его.
И, лежа без сна в своей комнате, окруженная своими вещами, прислушиваясь к отдаленному неровному шуму Пятой авеню далеко внизу, она знала, что так оно и было.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Было почти четыре утра, когда Винсент и Катрин покинули библиотеку, спустившись по ступеням в основании здания под стеллажами книг, но Катрин непонятно почему испытывала душевный подъем и облегчение. Она узнала имя женщины — фактически девушки, потому что тогда ей было не больше девятнадцати, — на которой женился Отец в июне 1950 года.
И, к своему невероятному удивлению, поняла, что встречала ее.