Крылья голубки

Он ощутил разницу лишь после того, как они уехали, и острее всего это чувство было в старых обшарпанных комнатах, которые он снимал. В первый раз ему удалось справиться с приступом тоски, долго глядя на мост Риальто, возле арки, перекинувшейся к каналу. Он видел особый свет, его глаза и разум все больше привыкали к нему, но теперь место стало значить для него больше – оно буквально поглотило его, приносило облегчение, заставляя забывать о реальности. Пребывание у этих стен превратилось в одержимость, поражающую все его органы чувств; она включала несколько приятных воспоминаний, связанных с определенными часами и объектами, все остальное сделалось безразличным и безвкусным. Наблюдение его требовало большой внутренней активности, сосредоточенности, в нем не было ничего легкомысленного и праздного. Кейт пришла к нему; это случилось всего один раз – и не потому, что они не хотели большего, просто не было шанса повторить тот момент отчаянной отваги и восторга; но с тех пор ни о чем другом он не мог думать, не вспоминая главное событие. Он не жалел ни о чем, хотя все вышло неуклюже и бестолково. Но сама идея, идея, которую она приняла, сработала; и теперь его успех, их общий успех преследовал его повседневно. Сам факт, что идея воплотилась в реальность, что она из сияющей возможности стала исторической правдой. Он знал заранее, что так будет, но желал и торопился, убежденный, что это поможет им все расставить по местам, определиться в своих чувствах и отношениях; теперь память и вера объединились и стали доказательством. Подруга обрела безграничную ценность и прелесть, и чувство обладания лишь усилило желание и тягу к ней. Мы больше ценим то, чем обладаем, о чем думаем, чего ждем, думая обо всем на свете, но возвращаясь к дорогому для нас.

Это было его сокровище – особенно в первое время, в свете триумфа; он хранил его в тайне, в святилище души, словно запер его на тяжелый старинный замок в глубине дома. Только он мог снова открыть дверь, чтобы насладиться им в уединении, и он то и дело воображал, почти галлюцинировал, представляя возвращение к своему потаенному сокровищу. На что бы он ни смотрел, где бы ни сидел или стоял, все было несущественным и незначительным, ничто не стоило его времени и внимания, жизнь начиналась лишь в тот момент, когда поднимался занавес его памяти, и он вновь переживал эти ночь за ночью, словно погружаясь в них наяву. Это был его личный театр, и он оставался единственным зрителем и участником представления, проходившего под звуки невидимого оркестра, звучащего медленно и приглушенно. Иногда он возвращался на Сан-Марко или встречался на прогулках с кем-то знакомым, кого он помнил или забыл, но он никому не давал адрес, избегал долгих бесед, все это не было частью его настоящей жизни, и он не хотел впускать посторонних в свой тайный и драгоценный мир. Посторонний нарушил бы что-то значительное, осквернил святыню, разрушил заклятие, удерживающее его в промежутках между повторяющимися видениями и «представлениями» памяти. Он гордился своей верностью – новой верностью, о которой не знал никто. Он был обручен, связан, и этот союз был нерушим. И он готов был заплатить любую цену, никому не позволяя менять обстоятельства или условия. Никогда еще разум его не работал с такой ясностью и быстротой, никогда не переживал он чувств острее и сильнее этих. Собственная правота отчасти пугала безупречностью, в ней недоставало простого тепла, зато было в избытке сияния, которое завораживало его и не давало отвести взгляд. Десяток раз за день он стряхивал с себя оцепенение, пытался вступить в контакт с внешним миром. Но все равно оставался причащенным к тайне, очищенным ею и во имя новой верности вынужден был хранить молчание и действовать осторожно.