Кто не спрятался…

В первый год в доме им приходилось расставлять по полу кастрюли и миски, чтобы в них собиралась дождевая вода. Потом он починил крышу.

Кровь под северокорейским снайпером превратилась в черную липкую лужу, запекшуюся от жары и кишащую раздутыми мухами.

Липкая. Как его замшелая голова.

Он прикоснулся к ней.

Головы Элли и Билли. Оба родились без проблем. Но у Тима было тазовое предлежание, и доктору Джеффи пришлось сунуть внутрь руку, сунуть руку внутрь Мэри, чтобы повернуть его.

Они едва его не потеряли.

Он присутствовал при всех родах — и при родах Тима едва не упал в обморок.

Летняя жара в Корее. От нее можно было упасть в обморок. Ты не мог дышать.

А потом они его потеряли

.

Его дыхание было слабым шелестом, единственным звуком, если не считать шороха ветра в деревьях и кустарнике, стрекота сверчков, кваканья лягушек где-то под насыпью, возможно, в ручье, и шарканья его собственных ног, делавших слабые, неуклюжие шаги по гудрону.

Он увидел свет фар машины, приближавшейся сзади, сперва тусклый, потом все ярче и ярче, но не мог повернуть и продолжал шагать, а когда свет омыл его и скрылся за холмом, словно крылья огромной белой птицы, пролетевшей мимо, он подумал не об упущенном шансе на спасение или помощь, но о том, что смог увидеть впереди кромку леса, где дорога выходила в поля.

Он приближался.

Он понимал, что идет неправильно.

Его все время сносило влево, и каждые шесть шагов ему приходилось брать правее. Он вспомнил четыре ступени на крыльцо дома престарелых, которые так трудно давались его отцу. Теперь, чтобы подняться или спуститься, ему требовалась поддержка. Он задумался, радовался ли отец — или ему следовало испытывать вину за то, что он отправил туда отца, хотя именно об этом тот и просил. Я не стану обузой тебе или Мэри, сказал он. Хватит того, что я чертова обуза самому себе.

Мэри плакала в тот день, когда они оставили его там. Рэд стоял в кузове пикапа. Но она захотела взять его с собой в кабину, и так они и поехали домой, ее рука лежала на спине пса, а голова пса высовывалась в окно, моргая от ветра, который ерошил шерсть.

Теперь он шагал вдоль деревянного забора, на противоположной обочине стояли белые березы, а с его стороны, прямо за забором, раскинулось пастбище, серое и очаровательное в свете луны, словно пасторальная черно-белая фотография, сделанная в иную, более простую эпоху.

Он шел. Боль накатывала и отступала. Он не возражал. Боль напоминала ему, что, как ни странно, он еще жив.

Впереди, на поле, он увидел силуэты.

Пасущиеся лошади. Шесть штук.

Он удивился, что их не увели в конюшню на ночь, и подумал, что, быть может, лошади тоже удивлены. Остановившись, он тяжело навалился на забор и решил перевести дух. Он смотрел, как лошади время от времени делают шаг и наклоняют головы к траве. Он слышал звук, с которым их зубы рвали траву, не желавшую расставаться с землей, слышал, как они жуют. В лунном свете он не мог различить их масть, вороную или гнедую, но одна лошадь определенно была пегой. Он слышал, как они удовлетворенно фыркают за едой.

Когда ему было лет шесть или семь, его дядя Джон Фрай владел молочной фермой и держал пару лошадей в амбаре. Ладлоу ни разу в жизни не ездил верхом. Фрай решил, что самое время это исправить. Он оседлал большую гнедую кобылу и подсадил его в седло. Ладлоу пожаловался, что его ноги не достают до стремян, но Фрай ответил: «Не имеет значения, ты немного прокатишься — и все».

Фрай был крупным мужчиной и любил пошутить, причем нередко весьма жестоко. Шутка в тот день определенно была в его духе.