Культурный разговор

– По части дикции, да и по многим вопросам, нынешняя академия – тогда институт – занимает лидирующие позиции. Опять же она немного недооценена, но по большому счету это серьезная школа.

– Вы считаете себя полностью учеником Фильштинского?

– Абсолютно.

Как пасьянс раскладываем – Костя Хабенский, Мишка Трухин, Ксения Раппопорт, я, Андрюшка Зибров, Илья Шакунов. Всё это ученики Фильштинского. Когда мы встречаемся – вот сейчас с Ильей Шакуновым встретились на съемочной площадке, мы давно не виделись, не работали вместе, – две секунды нам потребовалось, чтобы понять, кто как дышит, чтобы мы задышали одинаково. Я говорю – Илюха, этого не может быть. А он – школа, брат, школа.

Мы выпускники одного мастера, и у нас один и тот же инструментарий в руках: мы сразу же поняли, как мы работаем, где-то уступая, где-то – в духе шахматного поединка. Это умение существовать, слышать, говорить, доносить, посылать энергию.

Наверное, первое, чему нас научил Вениамин Михайлович, – понимать, что самое главное для артиста. Мы думали – талант, а он сказал – воля! Воля – и тогда ты можешь преодолеть всё. А талант, по его словам, не нашего ума дело. Талант – это свыше. Вдохновение надо вызывать с помощью воли, умения и таланта. Так что главное, чему он нас учил – характер, воля и профессия. Если владеешь профессией и волей – будет и талант подтягиваться, а потом на сцене получится вызывать вдохновение. Оно будет редко приходить, потом чаще, а потом, говорил он нам, если уж вы научитесь его вызывать, станете серьезными артистами.

– И вы научились вызывать вдохновение?

– Шаманю потихоньку, шаманю.

– Получается? Что, действительно приходит? Всегда, не всегда, редко, иногда?

– Бывают моменты. Я не думаю, что это вдохновение как таковое. Просто иногда голова светлая, руки легкие, взгляд ясный – понимаешь, что идешь по светлой дорожке, и кажется, что всё правильно делаешь, всё видишь, всё ощущаешь, что все нити мира находятся в тебе.

– Останься вы в Петербурге, и вот вы работаете в Театре Ленсовета, читаете разгромные статьи наших угрюмых критиков, внутренне рыдая от горя, делаете прекрасные вещи, которые мало кто ценит. И вот другая картина – Москва, где можно, особенно не затрачиваясь, получить большую славу и приличные деньги. Никак эти вещи не соединяются. Ведь вы же понимаете, что в Петербурге осталась масса ваших коллег, прекрасных артистов, которых просто недолюбили, недораскрутили, и это грустно.

– Поэтому мы и рванули. Наша профессия подразумевает, что нас должны любить, без любви мы чахнем. В состоянии любви наша работа становится объемной, тогда ты много отдаешь людям, много работаешь. Для меня состояние любви вокруг – на съемочной площадке, в театре – самое главное. Тогда я по-другому работаю. Со мной по-хорошему договориться можно обо всем. А когда состояние «ежа» – всё, конец: буду сопротивляться, врать, уходить, нырять, подпрыгивать, лишь бы ничего не делать.

– Всё же в Петербурге было много прекрасного. И первые спектакли Юрия Бутусова в Театре имени Ленсовета со всей вашей компанией без всяких критиков прогремели.

– А как нас пинали!

– Так девяностые годы, лихие девяностые, а тут выходит компания молодых людей на большую дорогу искусства, и понятно, что никто особенно с ними церемониться не будет, и не такое уж благоприятное время для театрального искусства. Вы это понимали или, по выражению Льва Толстого, «бог молодости» вас не покидал?

– Конечно, мы были молодые, дерзкие, нам всего хотелось, мы говорили – ну ничего, ладно, 600 рублей в театре – это не предел. Можно и за меньшие деньги работать. Еще и приплачивать, чтобы на сцену выпускали. И играли – страшно вспомнить – по двадцать с лишним спектаклей в месяц, и всё было нормально.