Квартира № 41

Я стянул с себя джинсы, футболку и забрался под тонкое летнее одеяло в одних боксерах. Начал приставать. А Вера уснула… Думаю, она уснула даже до того, как я начал приставать. А может, когда я пришел в комнату и попросился к ней в кровать, она и не просыпалась, а дала согласие во сне. Но какая теперь разница.

Образ спящей Веры не покидал меня несколько дней. Такую Веру я потом несколько лет находил дома ближе к утру. Как будто у нас никогда не было секса.

Что она делала вечерами и ночами, мне приходилось лишь догадываться. Когда я приходил, она иногда поднималась сонная с кровати и кормила меня остывшей едой – мы никак не могли купить микроволновку. А разогревать одну тарелку заветренной пасты на плите долго и лениво. Готовила Вера вкусно, но рано. Делала поесть себе и мне. Ела сама, мою тарелку закрывала шуршащей фольгой и ставила в холодильник, иногда прикрепляя бумажки с указанием, как есть, и объяснением, что это. Ведь я могу по пальцам пересчитать вечера, которые мы провели дома вместе.

«Чем занималась?» – любопытствовал я в минуты наших редких предутренних ужинов. «Да так… Гуляла, каталась…» – отвечала она каждый раз. «Видела кого-нибудь?». «Людей…» – увиливала она, прикидываясь, что не замечает, как сильно мне требовались имена и характеристики. «Каких людей?» – не сдерживался я периодами. «Как каких? Разных!» – Она смотрела на меня наивными глазами.

Вера не способна украсть кошелек или ограбить дом. Убить? Разве что по глупости. Или из самых лучших побуждений.

Только родственная скорбь исторгает слезы, и каждый, в сущности, плачет о себе самом.

Генрих Гейне

…После смерти отца Вера стала ближе ко мне физически, но душой пошла гулять в одинокие дебри размышлений.

Я в них не лез.

Я их не замечал. Или не хотел.

Мне было достаточно того факта, что сейчас она рядом. И что немаловажно, именно здесь и сейчас. Так странно, еще немного – и нас захлестнул ворох дел по наследованию квартир. Вера принципиально не жила там, где умирал кто-то из близких. Она закрыла квартиру отца на ключ. И больше туда не возвращалась. Даже спустя три или четыре месяца. Я иногда спрашивал, не хочет ли она приехать туда одна ближе к вечеру, сесть в его глубокое кресло. Посмотреть, что хранится на закрытых полках. Она отвечала, что если зайдет внутрь, то откроет платяной шкаф со скрипящими дверцами, достанет его пиджак, один из тех, что видела на нем чаще остальных, в большинстве своем новых и ни разу не надетых, уткнется в него. И почувствует запах. Умершей, но такой родной плоти. Когда мы молоды, то смотрим на людей со знанием, что всех сможем заменить. Одну женщину – другой, второго друга – третьим. А с Верой случилось так, что она раньше всех осознала, что есть в жизни нечто уходящее, скользящее сквозь тебя, не поддающееся обмену, замене… и другим тиражам.

Под натиском обстоятельств я подписался на несколько авантюр, связанных с преобразованием подвалов в помещения под рестораны и чердаков – под офисы. С «партнерами» мы встречались вечерами, продумывая все новые и новые схемы, как урвать кусок пожирнее и при этом не попасть под 159-ю статью УК РФ. Позже мы отмечали очередной прорыв в деле и разъезжались почти под утро.

«Останься! Просто возьми и останься. Побудь с ней. Ты сейчас ей нужен». Я постоянно уговаривал себя стать добродетельным. Помочь тому, кто во мне нуждался. Но вечно находились причины и отговорки. Казалось, мы стали жить параллельными жизнями в одном, угнетавшем нас обоих пространстве. «Нет, не люблю, – говорил я себе. – Так, временное». Хотя и любил. Особенной, непонятной никому, даже мне, любовью. Ценить? Нет, не ценил.

Веру погубила ее странная любовь к подонкам. Отец, Ник Кейв, Буковски и даже я – все мы были подонками по природе, которой не могли противостоять. Нет, не негодяями – мы просто жили как жили, не пытаясь меняться в угоду обществу… даже обществу любимых женщин. Особенно в угоду им.

Мои родители давно уехали из России – едва увидев зародыш моей самостоятельной жизни. Это и объединяло нас с Верой – отсутствие близких рядом и рядом кого-то близкого. Мы не помнили, что такое семейные завтраки, обеды и ужины, не собирались кланами и кастами по дням рождения и частенько отмечали Новый год во сне, завалившись спать в одиннадцать с пачкой снотворного. Но вместо того чтобы вцепиться друг в друга и варить овсяные каши, мы боялись оказаться вплотную друг к другу без запасных выходов. Сначала была постель, потом дружба и постель, потом я притащил к себе жить. Что делать дальше, ни один из нас не имел никакого понятия. Однако мы любили друг друга, но кого и когда это спасало от тотального самоуничтожения… После той ночи… Когда мне было шестнадцать. Когда Вере не хотелось ничего, а мне – секса. Даже неважно с кем.

Мы позавтракали, и я ушел. Она улыбалась в дверях. Еле заметно. Я не мог заставить ее смеяться. Не женщина – Троя.