Лабиринт

Сёдзо повернулся на спину и натянул на лицо одеяло. Оставшаяся открытой полоска лба, где начинают расти волосы, обычно защищенная от солнца шляпой и потому особенно белая на загоревшем лице, и синеватая, наголо обритая голова делали его похожим на юношу. Длинные мягкие волосы, характерной прядью спадавшие на лоб, были сбриты сразу же после призыва. И белый бумажный пакетик с надписью «Волосы» (во время сборов резервистов он оставался пустым) был теперь плотно набит. Были завернуты и срезанные ногти. Без посторонних указаний Сёдзо сделал все, как полагалось, но, как ни странно, он не думал в те минуты о смерти. Напротив, он решительно отрицал ее.

— Я не умру. Будь спокойна и жди меня,— так он сказал Марико в ответ на ее мольбы, в которых звучало лишь одно: не умирай, не умирай, не умирай! Сначала она вообще не хотела ничего слышать. «Не уходи»,— упорно твердила она. Не помня себя от горя, она не обращала никакого внимания на окружающих.

Никогда Сёдзо не забыть той минуты, когда он на велосипеде подкатил к дому брата на Мива-мати. Новость, как обычно, уже разнеслась повсюду, и все, кто только мог явиться, уже были в сборе. Сёдзо, еще не успевшего снять обувь, встретили громкими возгласами. Мужчины уже успели раскраснеться, выпив сакэ. Сёдзо не видел лиц, на которые смотрел, не слышал, что ему говорили. Через распахнутые настежь двери во внутренние комнаты он заметил Марико, которая поднялась ему навстречу. Она казалась прозрачной, как подсвеченная картина. Она нарушила обычай, который требовал ждать, пока к Сёдзо приблизятся дядя и старший брат. По голубоватым циновкам она стремительно подбежала к мужу и бросилась к нему на грудь. Не постеснялась посторонних людей, не постеснялась запричитать тоненьким, как флейта, голоском. Она не стыдилась лившихся слез. «Не уходи»,— задыхаясь, упрашивала она мужа.

— Можно и не стыдиться людей, но нужно все-таки знать меру. Конечно, сказывается другая раса, но все-таки ты ее совсем распустил!—Так старший брат упрекнул на прощанье Сёдзо, и причиной тому было поведение Марико.

Хотя Марико, как и до замужества, держалась тихо и скромно, будто послушная школьница, она во всех случаях жизни поступала всегда так, как считала правильным и нужным. Как ни привык к этому Сёдзо, но и он несколько тогда растерялся, тем не менее он не мог в душе не восхищаться женой, действовавшей столь свободно и открыто. И теперь солдат Сёдзо, лежа на нарах транспортного судна, больше похожих на стеллажи для шелковичных червей, был, пожалуй, даже спокоен за Марико — спокойнее, чем когда ждал красную повестку. И вовсе не потому, что она осталась под надежной защитой дяди. Прежде всего он понимал: кроме той Марико, которую он знает с детства, есть еще совсем другая Марико, и эта другая способна на большую стой-< кость, на большую отвагу, до каких далеко ему самому, да и многим другим тоже. Кажется, и Таттян была о ней такого же мнения. При этом он подумал, что транспорт, видимо, уже приближается к тому месту, где тогда упал самолет. В голове его яркими вспышками пронеслась вся жизнь, вплоть до сегодняшнего дня, так бывает, когда смотришь вниз из окна самолета, а внизу то исчезает, то вновь появляется земля с ее горами, лесами, долинами. И, как ни странно, лишь о будущем своем ребенке, который должен был появиться на свет через пять месяцев, Сёдзо думал рассеянно и как-то отвлеченно.

Солдаты, сидевшие кружком, перестали шептаться, а бывший рыботорговец, ныне рядовой второго разряда Тоно-мура лениво растянулся справа от Сёдзо. Натянув одеяло до подбородка, он лежал, широко раскрыв глаза, как будто вглядывался во что-то. С его толстых губ срывались какие-то басистые звуки, и если бы не его открытые глаза, их можно было бы принять за сонное бормотанье или храп. Но Сёдзо знал, что это был не храп и не сонное бормотанье, а песня, которая полюбилась Тономура. Уже не раз он говорил Сёдзо, что слова этой песни как нельзя лучше выражают их теперешнее настроение.

О их лица! О их голоса!

Жена и дети, что просят меня совершить подвиг, И вновь стоят перед моими глазами

Их руки, что машут нам на прощанье бумажным флажком.

И кажется, вот-вот флажок оторвется от палочки — так резок прощальный взмах. О это огромное судно!

Отчизна, прощай!

Да будет слава с тобой!

Дворцу императора мы поклонились издали И небу над ним, Которому мы поклялись не сдаваться.

Глава третья. Фуражиры

Заполненные солдатами железнодорожные платформы медленно тащились по бескрайней пустынной равнине. И небо тоже было бескрайним, огромным, высоким. Оранжевый круг тусклого солнца висел, как каравай хлеба. Сколько уже часов ехали они так среди этого унылого пей* зажа. Куда ни оглянись, всюду желтоватая равнина — все одна и та же, одна и та же, и кажется, само время остановилось.