Лабиринт

В Тяньцзине всех товарищей Сёдзо по Кокура направили кого куда. Круглое лицо веселого Тономуры, распевавшего с утра до вечера, было мокро от слез, когда он прощался с Сёдзо. Сёдзо крепко, обеими руками стиснул его широкую ладонь. И только Исода по-прежнему был вместе с Сёдзо. Вместе с ним он попал в отряд Такэ-нака пятой роты девятого полка смешанной бригады экспедиционных войск в Южном Китае. Они оказывались всегда вместе, словно звездочки, входившие в одно созвездие.

Как только Исода очутился на море, его сейчас же укачало. Но, высадившись на сушу, он сразу же стал живым и веселым, как резвый щенок. Теперь он все время жевал. Всякий раз, как состав останавливался, он проворно соскакивал с поезда и возвращался с какой-нибудь снедью, купленной у мальчишек, которые с плетеными корзинками в руках торговали на станциях. При строжайшей дисциплине, когда, для того чтобы отлучиться по нужде, и то требовалось доложить: «Рядовой второго разряда Исода просит разрешения сходить в уборную»,— на отлучки за покупками смотрели сквозь пальцы, и это давало известное ощущение свободы.

Проволочные заграждения поначалу были для Исода просто новым интересным зрелищем. Теперь, сидя рядом с Сёдзо и приглядываясь к ним, он вдруг перестал чавкать; кончики губ опустились, а в уголках рта появились две складки, словно он вот-вот заплачет. Его круглое детское загорелое лицо внезапно приобрело серьезное выражение. Рука, в которой он держал недоеденный пирожок с черной начинкой из ююбы — самое его любимое лакомство, чуть дрожала.

— Бандиты ведь на лошадях! Пусть только попробуют сунуться, всех перестреляем!—хвастливо заявил он. Так и не доев пирожка, он сунул его в вещевой мешок.

Не только у одного Исода хвастливые слова противоречили испуганному выражению лица. Тревога, которую солдатам удавалось скрывать, пока они не переправились через Хуанхэ, теперь появилась на лицах. Они почувствовали -— это уже фронт. А то обстоятельство, что они ехали на открытых со всех сторон платформах, лишь обостряло незнакомое ранее ощущение беспомощности.

И Сёдзо тоже не составлял исключения. Но если бы кто-нибудь дал себе труд проанализировать его душевное состояние, то убедился бы, что это не совсем так. Поезд медленно двигался, и все вокруг было таким же, как вчера и позавчера и в начале пути. И вдруг это унылое однообразие, когда чудится, что остановилось само время, оборвалось. Напряжение и беспокойство как-то неожиданно подхлестнули его, что-то живое запульсировало в жилах. Не столько от страха, сколько из любопытства Сёдзо не отрывал взгляда от гор. Сумерки сгущались, красноватый прозрачный воздух словно засветился каким-то блеском. Черные зубчатые вершины, каждая со своим неповторимым изгибом, отчетливо вырисовываясь на фоне неба, шли бесконечной линией, словно нанесенной рукой художника. Несмотря на проволочные заграждения, здесь была своя красота, и Сёдзо ощущал эту красоту. Вдруг на конце одной из выступавших вперед плоских складок горы он различил маленькое белое пятнышко. Вглядевшись, он понял, что это стоит солдат в белой рубашке. Только один — и никого кругом. На нем не было кителя, а в руках не было винтовки. Значит, это не часовой. Он стоял ближе к вершине, а под ним был крутой обрыв. Почему он стоит здесь? О чем сейчас думает? Вероятно, его гложет тоска и ему видится родной дом, где уже накрыт ужин, или огонек в окошке любимой. Когда-то он вновь увидит все это!

После того как они вступили в пределы Хэнани, стало как будто теплее, хотя, возможно, это только казалось. Но на фоне февральского вечернего неба фигура солдата в одной рубашке, стоявшего среди голых низкорослых деревьев, казалась застывшей и одинокой. Он, этот высокий, стройный мужчина, видно, не чувствовал ни холода, ни течения времени. Пока Сёдзо не отрываясь смотрел на солдата, в душе его произошло что-то странное. Фигура на краю обрыва — это был уже не незнакомый солдат энской части, это он сам, Сёдзо, а человек, который смотрит сейчас с открытой платформы, это тот солдат в белой рубашке и бриджах защитного цвета, что стоит словно неживой там, на горе. Впервые Сёдзо ощутил с такой силой ту пропасть, которая легла между ним, теперешним, и всей его прошлой жизнью в Японии. Тоска по Марико обожгла ему грудь. Тоска крепла, он тосковал теперь по всему, что было в его жизни и что он оставил на родине. И дядя, и даже старший брат и его жена были ему сейчас дороги. И если бы ему вспомнилась госпожа Ато, с которой его соединяла лишь случайная связь, то даже для нее, вероятно, нашлось бы место в его душе.