Лагерь

На кипенном лице не дрогнул ни мускул. Это красный или зеленый свет, черт дери его эмоциональный дальтонизм! Матвей безуспешно различал в светофоре эмоций одну: с перегоревшей лампочкой, и к финалу страстного повествования эта лампочка не зажглась, не поярчала, не мигнула живым манером. Она засасывала в мертвую пустоту, как черная дыра. Глядя в безжизненную поглощающую глубь, Матвей вразброс соединял обрывки отцовских фраз в мозаику, но паззлы терялись, перемешивались, расклеивались. Матвей утешал себя тем, что Малина не отвлекается на книгу. Откровения интереснее, чем повести? Не спорит с бестактностями, которыми Матвей увесил отца. Согласна? Не давит расспросами. Сожалеет?

В присных восковых чертах он напрасно выискивал сочувствие. Монолог ливмя лился, пока Малина не приставила изломанный палец к бледным губам.

— Послушай.

Одурманенный мягким обволакивающим шепотом, Матвей проследил за настойчивым жестом. В прикроватном углу было пусто. Палец Малины дрожал подобно стрелке компаса и указывал на дверь.

— Что там? — вторил шепоту Матвей. В тишине он услыхал спешащие, шебутные шаги. Замешкавшись, забыл про отрепетированный сценарий пряток и очнулся, когда шаги сопроводили резкий звук разъезжающейся молнии. Прихожая!

Матвей велел Малине: «Жди» и, втиснувшись в щель между стеной и косяком, перекрыл своим телом доступ в спальню. Держась за вешалку, развязывал шнурки отец.

— Я донес до всеобщего сведения твои условия, — сказал он, нисколько не сомневаясь в удобстве своего присутствия, и поставил туфли у шкафа. — Директор по доброте душевной выделила четыре семейных дня. Жить будем вместе, согласен, а, — утвердил он, смотря куда-то под потолок. Матвей по-прежнему загораживал проход. — Что с тобой? То обещание подкидываешь, то стречка.

— Я не готов, — сказал Матвей, всем весом придавив дверь. — Поживи отдельно, пока образуется.

— Опять твои инсинуации? — вспыльчиво выплюнул отец и насильно попытался сместить сына вбок. Матвей крепко налегал на амбразуру. Противостояние сына было в новинку — отец нехотя посторонился и очень неодобрительно внушил:

— Я в кои-то веки иду на попятную, заверяю серьезную бумагу с подписью Лидии Львовны, прихожу провести время с близким человеком…

— В документе так было написано или мелодрам насмотрелся? — съязвил Матвей. — Жизнь не происходит от документа к документу, папа. В жизни еще любят, чувствуют, огорчаются, ругаются и просят прощения.

— У тебя невозможно выцыганить прощение! Всё, что бы я ни сделал…

— А что ты сделал? Поддался промывке мозгов? Если у меня будет ребенок — я в первую очередь сделаю так, чтобы не допустить ситуаций, когда мне однажды позвонит директор школы и нажалуется. «Однажды» уже бывает слишком поздно, папа. Ты же взрослый, ты должен понимать это.

— Я понимаю! — взбесился отец и резко дернул рукой. Матвей инстинктивно зажмурился. Ему показалось, что неподчинение будут лечить битьем. Но отец всего лишь влупил по вешалке и выдрал с крючка пальто. — Я тоже умею мстить и мотать нервы, ты знаешь, — угрожающе сказал он, наматывая шарф на щуплую раскрасневшуюся шею.

— Знаю, — с обидой ответил Матвей. — Почему даже наше примирение должно идти по-твоему? Неужели что-то изменится, если ты посидишь пару деньков в гостевой комнате?

— С ума сошел?!

Матвею неожиданно понравилась такая категоричность.

— Пап, если хочешь… — начал он, но не успел договорить. Отец с бездушной прямолинейностью отрубил: — Жить в смежных комнатах с начальником?! Через мой труп!

Матвей сглотнул горький ком. Со стен будто соскоблили поднаторевшую синеву. Прихожая обезличилась скудной серостью. Отец, и его худое пальто с запахом улицы, и пропахший сигаретами шарфик стали значить не больше, чем манекен за проходным стеллажом. Матвей уже не старался пробудить в себе добрые чувства. Со злой бесцеремонностью он подтолкнул отца к порогу.

— Увидимся в мае, папа, — сказал он и хладнокровно повернул ключ с обратной стороны. «Прощай», — пробормотал Матвей в никуда. Снова топот. Матвей приставил ухо к двери и слушал, пока шаги не отдалились. Подстегнув себя легкой пощечиной и сделав черствое лицо, он вернулся к Малине. Но не занял прежнее место, а устроился совсем близко и поднял Малину за истлевшую тщедушием руку.

— Есть вещи страшнее смерти, — сказал он растроганно и рассеянно, согревая теплом закоченевшую кожу. — После смерти хотя бы не болит.

— Болит, — глухо прекословила Малина.

Бегающий, смущенный взгляд остановился на чернеющих зрачках, окруженных хаосом ясных сапфирных прожилок внутри линялого ореола. Матвей в первый раз так близко видел ее профиль. Видел мягко подчеркнутые мерклыми полутенями губы, и высокие скулы, обрезанные резкой вороной линией падающих на острые плечи волос.

Ему чудилось, что это сон. Что если он приблизится или прикоснется — Малина искрошится на сотни, тысячи, миллионы фарфоровых осколков. Неуклюже обвил ее шею дрожащей рукой, как бы заправляя волосы за спину. И прощупывая границы, за которыми рискует получить пощечину, завел пальцы под воротник топорного сукна.