Лёд (СИ)

Но спорить не хотелось. По сути Ниэллин прав. Чтобы вытерпеть чужую боль да еще снять ее, надо обладать настоящим целительским даром. А у меня такого дара нет. Теперь это яснее ясного.

Ладно. Буду делать что умею — до упада тащить сани, готовить пищу и зашивать прорехи. Кстати… где одежда Алассарэ?

Арквенэн, утирая слезы, уже разбирала окровавленные лохмотья.

— Безнадежно, — сказала она уныло. — Все в клочья порвано, все слиплось. А отмыть-то негде.

Да уж. Из одежды на Алассарэ уцелели только рукавицы и запятнанные кровью штаны. Рубаха, нижняя суконная куртка и верхняя меховая были совсем испорчены. Воды для стирки нет, с меха запекшуюся кровь не счистишь. Во что оденется Алассарэ, если… когда! когда встанет на ноги!

Увы, рано было думать об этом. Алассарэ все не приходил в себя. Едва Ниэллин отлучился, как он снова начал стонать и метаться. Тут уже проснулся Лальмион, подсел к нему и застыл, просунув руки под укрывавшие его одеяла — должно быть, снова взялся врачевать страшные раны и сломанные кости.

Бледный, с торчащими скулами и ввалившимися глазами, целитель сам выглядел изможденным, почти больным. Ниэллин поглядывал на него с тревогой и вскоре предложил сменить его. Но Лальмион наотрез отказался:

— Нет, сын. Ты свое дело сделал. А я займусь своим. Ты же не хочешь, чтобы у бедняги все нутро развалилось, как у того несчастного… после Альквалондэ.

Вовремя Лальмион напомнил о судьбе раненого из Второго Дома, в муках умершего через несколько дней после битвы!

— Ты же научил меня сращивать плоть, — с недоумением сказал Ниэллин. — Я могу и сам!

— Можешь. Но лучше я. Не мешай.

Лальмион прикрыл глаза и полностью отрешился от окружающего.

Ниэллин пробормотал с досадой:

— Вечно так. Всегда за самое тяжелое хватается. Зачем тогда учил, если все равно не доверяет?

— Он просто тебя бережет, — сказала я. — Не хочет лишний раз подставлять под чужую боль.

— Лучше бы сам поберегся, — мрачно возразил Ниэллин.

По мне, он досадовал зря: что-то не замечала я, чтобы отец оставлял его без работы. Да и сейчас, пока Алассарэ полегчает, мучений хватит обоим. Узнав на себе, каково приходится целителям, я жалела их немногим меньше раненого. Неужели нет другого способа облегчить страдание, погрузить больного в спасительное бесчувствие?

В ответ на мой вопрос Ниэллин пожал плечами:

— Есть сонное зелье. Оно усыпляет, дает отдых. И тем помогает телу исцелиться. Но у нас мало его было, кончилось давно… Еще есть снадобья от боли и жара. Из них только ивовая кора осталась, ее можно кипятком заварить. Да Алассарэ пить нельзя, пока нутро не подживет, — добавил он с сожалением.

Час от часу не легче! Значит, целителям и дальше придется врачевать его только за счет собственных сил. Хватит ли их? Сколько времени займет такое врачевание? Наши наверняка уйдут далеко вперед. Сможем ли мы догнать их?

А если нет…

Сможем ли мы всемером выжить в ледяной пустыне?!

Я постаралась отогнать себялюбивый страх. Сейчас главное, чтобы выжил Алассарэ. А там уж как-нибудь…

Хорошо, мы с Арквенэн нашли, чем заняться — придумали сшить из плаща нижнюю куртку для Алассарэ. Но и за работой боязнь не отпустила меня. Я чуть не порезалась, пока кроила, а потом то и дело колола пальцы иглой — так дрожали у меня руки.

Быть может, мне стало бы спокойнее, решись я высказать свои тревоги. Но Арквенэн и Ниэллину и так хватает забот, им ни к чему мои страхи. И уж точно нельзя отвлекать Лальмиона от врачевания!

Целитель так и сидел с раненым, погрузив его в забытье и сам пребывая в оцепенении. Он не открывал глаз, не шевелился и, кажется, почти не дышал. Лицо его совсем лишилось красок, превратилось в мраморную маску, сработанную неумелым ваятелем — такие острые и резкие были у нее черты. Не смея нарушить запрет отца и вмешаться, Ниэллин не знал, куда деть себя. Он перетряхнул все сумки в поисках подходящей для Алассарэ одежды, все раскидал, потом навел в шатре порядок, перебрал и вычистил лекарские инструменты…

На этом терпение у него иссякло. Он подсел к отцу, встряхнул за плечи, убрал его руки от тела раненого:

— Хватит. Не изнуряй себя, ему уже легче.

— А? Да… уже легче… — заморгав, пробормотал Лальмион.

Он совсем ослабел — безропотно позволил уложить себя и укутать одеялом, снятым с укрывавшей Алассарэ груды. А тому и впрямь полегчало: он больше не корчился от боли, дышал глубже и выглядел теперь просто спящим.

Ниэллин проворчал:

— Больше не пущу отца. Совсем меры не знает. Разве так можно?

— Ладно тебе, не ругайся, — вступилась Арквенэн. Страх за жизнь Алассарэ отпустил ее, и она заметно приободрилась. — Ты сам ничем не лучше. В кои-то веки Лальмион тебя пожалел — знал, наверное, что делал.

— Надеюсь, — только и сказал Ниэллин.

Я тоже надеялась, что сон и еда восстановят силы Лальмиона. За время похода он исцелил многие десятки, если не сотни больных. Не мог же он надорваться на одном Алассарэ!

Хоть бы они оба поправились побыстрее! Но даже Ниэллин не в силах был поторопить их выздоровление. Что уж говорить о нас с Арквенэн! Нам оставалось только ждать исхода, вовсе не умея повлиять на него.