Ледовый поход Балтийского флота. Кораблекрушение в море революции

В составе ЦИК имелся следственный отдел. В него входили большевики – Елена Федоровна Розмирович (1886–1953), В. Э. Кингисепп и левый эсер Александр Федорович Диасперов (1883–1931)^[913]. Поскольку Е. Ф. Розмирович была женой Н. В. Крыленко, назначенного обвинителем на процесс А. М. Щастного, она не принимала участия в следствии. Не участвовал в нем и А. Ф. Диасперов. Вся работа легла на В. Э. Кингисеппа, хотя его эстонская фамилия провоцировала слухи о «немецком следе». Г. А. Алексинский, известный борец с «германо-большевистским заговором», описывал его так: «Немецкий агент Кингисепп, в лице которого германская контрразведка обеспечила себе прочную связь с верховным трибуналом советской республики и не менее прочное влияние на ход разбираемых дел»^[914].

Со 2 июня В. Э. Кингисепп начал следствие. В этот день он получил собственноручные показания Ф. Ф. Раскольникова. А. М. Щастного он допрашивал 3, 8, 9 и 10 июня. Он также допросил Е. С. Блохина и Е. Л. Дужека (6 июня). Кроме того, были собраны показания Л. Д. Троцкого, В. М. Альтфатера, И. П. Флеровского и С. Е. Сакса. Допросы завершились 10 июня. После этого, в принципе, можно было начинать суд, но Верховный трибунал не мог получить ряд ключевых документов вплоть до 19 июня. Показания И. П. Флеровского и С. Е. Сакса были запрошены В. Э. Кингисеппом 4 июня, а доставлены в Москву лишь 19 июня^[915]. С 11 по 19 июня трибунал безуспешно запрашивал копию резолюции Минной дивизии^[916].

3 июня на допросе А. М. Щастный рассказывал о том, как стал командующим флотом, о проблеме проводки «Новиков» через мосты в Петрограде, об исполнении телеграммы о денежных наградах от 21 мая^[917]

. На следующем допросе речь шла о создании Совета флагманов и Совета комиссаров и вновь о телеграмме 21 мая^[918]. 9 июня речь шла об установлении демаркационной линии в Финском заливе^[919].

Наконец, на последнем допросе, 10 июня – о выступлении A. М. Щастного на совете 3-го съезда^[920].

B. М. Альтфатер в своих кратких показаниях ограничился лишь несколькими формальными справками по вопросу о правах и обязанностях командующего флотом^[921].

Показания Е. С. Блохина выдавали в нем политически наивного и житейски недалекого человека: «Бывало, что Щастный отправлял телеграммы, подписывая их за меня, и из всей практики выяснялось, что только чисто оперативного характера. Во всех таких случаях Щастный мне после говорил, что он послал телеграмму за моей подписью и говорил содержание. То же самое бывало и с мелкими оперативными приказами по флоту»^[922]

.

Е. Л. Дужек в кратких показаниях пытался от всего откреститься: «Я был комиссаром Минной дивизии… живу на [бывшей императорской яхте] “Штандарте”, в дивизии бываю редко… я не помню, какое объяснение дал Щастный по поводу приписки Беренса к резолюции Троцкого»^[923].

Л. Д. Троцкий 4 июня повторил В. Э. Кингисеппу те обвинения в адрес А. М. Щастного, которые он высказывал еще 27 мая^[924]. Нарком кратко и емко подвел итог: «Если формулировать совершенно точно, к чему сводятся мои подозрения, ныне вполне оформившиеся, то получится следующее: Щастный не хотел связывать себя ни в одном направлении. Сохраняя неопределенное положение во флоте – неопределенное по отношению к немцам (демаркационная линия), не выполняя своих обязанностей по отношению к Советской власти (невыполнение и полувыполнение приказов), компрометируя матросов в глазах Советской власти, Советскую власть – в глазах матросов, играя на панике матросов и питая эту панику, пользуясь открытой агитацией контрреволюционеров и пускавшимися ими слухами, и сам пуская темные слухи. Щастный хотел сохранить за собой возможность либо овладеть властью, если бы условия сложились для этого благоприятно, либо войти в связь с немцами и финскими белогвардейцами, если бы счел это выгодным, в то же время прикрывая свой тыл в том смысле, что сдача кораблей немцам в глазах команды вызвана предательством Советской власти, вызвана предательством, развращенностью и недисциплинированностью команды и т. д. Наконец, Щастный, действуя крайне осторожно, стремился не оборвать связь Советской власти на случай, если два другие исхода окажутся закрытыми, и ему придется служить под Советским флагом. В этом отношении крайне характерна его попытка овладеть положением на кронштадтском съезде. Он разрабатывает строгий план в виде конспекта, но боясь внести сразу определенность в правовое положение, не идет прямо на съезд, а делает рекогносцировку в совете съезда, где говорит, несомненно, осторожно, уклончиво, нащупывает почву. Не встретив там надлежащего отклика своим политическим замыслам, он отступает»^[925].