Легенды губернаторского дома

– Это книжный червь, – заметил стоящий рядом невозмутимый наблюдатель. – Один из тех, кто рождается, чтобы глодать мертвые мысли. Видите, его платье покрыто библиотечной пылью. Своего источника дум у него нет, и теперь, когда хранилища чужих идей исчезли, я и сам не знаю, что станется с этим беднягой. У вас не найдется для него слов утешения?

– Сударь мой, – сказал я доведенному до отчаяния книжному червю. – Разве природа не лучше книги? Разве сердце человеческое не глубже любой философской системы? Разве жизнь менее поучительна, нежели то, что мыслители прошлого отразили в своих максимах? Приободритесь же. Великая книга Времени все так же открыта перед нами, и если мы правильно ее прочтем, то она станет для нас вместилищем вечной истины.

– Ах, мои книги, книги, мои драгоценные бумажные книги! – повторял отчаявшийся книжный червь – Моя реальность заключалась в переплетенном томе, а теперь мне не оставили даже захудалой брошюры!

И вправду, теперь в пылающую кучу сыпали то, что осталось от литературы всех веков: целую тучу брошюр, выпущенных типографиями Нового Света. Пламя также поглотило их в мгновение ока, и впервые со времен Кадма из Милета[101]

человечество избавилось от буквенной чумы, что предоставило писателям будущих поколений завидное поле деятельности.

– Ну-с, что-нибудь еще осталось сделать? – забеспокоился я. – Разве что поджечь саму землю, а потом прыгнуть в бездонное пространство. Думаю, что дальше реформы продолжать нельзя.

– Вы глубоко заблуждаетесь, друг мой, – ответил наблюдатель. – Поверьте, костру нельзя позволить погаснуть без добавления того, что поразит всех присутствующих.

Тем не менее рвение собравшихся поутихло на время, в течение которого лидеры реформаторов раздумывали, что делать дальше. Между тем философ швырнул в пламя свою теорию, что стало наиболее примечательной жертвой из всех дотоле принесенных. Однако костер не прибавил в силе. Некоторые неутомимые и нетерпеливые, не желая передохнуть даже мгновение, стали собирать сухую листву и хворост, затем бросать их в огонь, который вознесся выше прежнего. Но это была всего лишь интерлюдия.

– А вот и свежее топливо, о котором я говорил, – сказал мой спутник.

К моему изумлению, приближавшиеся к освободившемуся у огромного костра месту несли стихари и другие предметы облачения священников, митры, посохи, беспорядочно сложенную католическую и протестантскую церковную утварь, похоже, предназначенную для совершения богослужений. Кресты со шпилей древних соборов сваливались в кучу без малейшего сожаления, словно многие столетия не взирали на них как на священнейшие из символов. Купели, в которых крестили младенцев, священные сосуды, влагой которых новорожденные приобщаются к благодати, также подвергались уничтожению. Возможно, трогательнее всего мне было видеть среди этих останков церковного убранства обломки скромных престолов и незатейливых кафедр, вынесенных, как я узнал, из молитвенных собраний Новой Англии. Этим простым домам следовало бы разрешить оставить те нехитрые священные предметы, которые поместили туда пуританские отцы-основатели, пусть даже огромный собор Святого Петра отправил в этот ужасный жертвенный огонь все свое убранство. Однако я чувствовал, что это лишь внешние атрибуты религии, от которых можно безболезненно избавиться, постигнув их глубинный духовный смысл.

– Все прекрасно, – весело сказал я. – Лесные тропы станут проходами между рядами в нашем соборе, а небесная твердь – его куполом. Нужна ли рукотворная кровля, отделяющая божество от его почитателей? Наша вера вполне может обойтись без убранства, которым окружали ее даже праведнейшие из людей, и лишь возвысится в своей простоте.

– Верно, – согласился мой спутник, – но остановятся ли они на этом?