Легко видеть

Бартини слишком поздно прозрел насчет того, что коммунизм отнюдь не гуманнее фашизма, точно так же как князь Кропоткин слишком поздно обнаружил, кому понадобилось его имя и обрывки его идей для прикрытия собственной мерзости и гнусных устремлений. Так зачем им было отдавать свои дарования тем или другим претендентам на всемирную диктатуру? Разве не стоило Бартини уехать из фашистской Италии не в Советский Союз, а в одну из стран, принципиально чуждых тоталитаризму, например, в Англию или США? В последнем случае его способности могли раскрыться и реализоваться наиболее полным образом, что доказали в своих областях деятельности такие беглецы из своих стран, как Ферми, Ипатьев, Сикорский, Зенкович, Замятин, Зворыкин, Леонтьев и многие, многие другие.

Михаил вдруг поймал себя на том, как далеко он ушел в мыслях от того визита в дом Николая Васильевича Ломакина. А ведь именно тогда он ощутил, какая радость может всколыхнуться в душе, если воздать любовью за любовь, внимание и наставничество со стороны человека старшего поколения, который сам пожелал отнестись к тебе как к сыну. Слава Богу, он, последователь и ученик, сумел ответить хотя и меньшим благом на большее, но все же как раз таким, которое смогло впечатлить и обрадовать пожилого учителя и его жену. Они не знали, куда его посадить, чем угостить, как отдарить, хотя ничего этого не требовалось. Михаил радовался и стеснялся. Он убеждал, что ничего не стоит делать, но его не слушали, и пришлось покориться. На прощание они с Николаем Васильевичем расцеловались. И уже выйдя из подъезда на улицу, он услышал такой знакомый громкий надтреснутый голос, который сверху окликнул его: «Михаил Николаевич!» – Михаил поднял голову. Николай Васильевич и его жена махали ему с балкона руками, и от их вида у него почему-то сжалось сердце, хотя сразу не было понятно, из-за чего. Он махал им в ответ, то и дело оборачиваясь, пока дом и балкон не скрылись из вида. И лишь тогда он подумал, что это от предчувствия. Вряд ли им еще суждено будет увидеться. Хорошо хоть сегодня успел сделать Николая Васильевича ненадолго счастливым и даже помолодевшим. Жаль, но скоро источник такого преображения неминуемо должен был истощиться, а придумать другое оживляющее средство в том же роде Михаил больше не мог. Давно прошли времена, когда почти любой практикующий инженер мог под конец жизненного пути сказать об итогах своей деятельности: «я сделал эту машину», «я построил этот мост, этот завод, эту шахту, плотину, железную дорогу, корабль», – потому что он, как правило, один, с помощью всего лишь нескольких техников, целиком и полностью спроектировал эти объекты и сам наблюдал за их реализацией в металле, камне и других материалах. Теперь аналогичные вещи создавались только многолюдными коллективами инженеров, научных работников, техников, лаборантов, не говоря о рабочих. И только лица, возглавлявшие такие коллективы, могли утверждать при попустительстве прочих – это сделал я. Это мое. С ходом технического прогресса фигура инженера как в производственном, так и в социальном плане продолжала неуклонно мельчать. Исключения из общей массы стали редкостью, хотя совсем измельчать инженерная профессия не могла, слишком уж много изобретательности требует эта работа несмотря на резкое сужение размеров поприща у каждого инженера, обязанного делать что-то новое. Просто раньше она, во всей своей научной основе, была больше сродни искусству, чем теперь. Современные инженеры получили возможность сверхбыстро проводить сложные расчетные процедуры, моделировать различные варианты конструкции с помощью компьютера, но даже при этом инженерное дело не перестало быть искусством, просто это стали реже замечать.