Легко видеть

Впрочем, соображения о такого рода социальной и профессиональной несправедливости Михаила особенно не угнетали. Гораздо чувствительней, а если быть точным – оскорбительней для его самолюбия было то, что его интеллектуальный труд ценится значительно ниже труда рабочего не самой высокой квалификации. Но это уже была классовая политика государства, можно сказать, основа ее демагогической идеологии. За счет интеллигенции власти таким образом возвышали представление пролетарского класса – «гегемона» о себе. Подобной практики нигде в мире не существовало, кроме как в странах «победившего социализма». Паразитизм в научной сфере тоже процветал и поощрялся, поскольку и там любой конечный продукт принадлежал государству целиком и полностью, в то время как автору кроме скромной зарплаты за использование его продукта не полагалось ровно ничего. Можно было только изумляться, что это не душило творческую инициативу научных работников в самом зародыше, но нет – не душило, и это в глазах Михаила служило убедительнейшим доказательством того, что творческая энергия ищет себе выход из головы и рук любого новатора безотносительно к тому, обогатит ли она его или оставит «при своем интересе» – настолько важно для каждой способной личности проявить себя в деле и тем выполнить свое важнейшее предопределение, исходящее непосредственно от Верховного Творца. Однако работу ради денег, несмотря на ее жизненную важность, Михаил никогда не считал ни главной для себя, ни вносящей основной его вклад в фонд полезных богатств человечества.

Ему всегда представлялось, что свое главное человек может сделать только по внутреннему зову или закону – называй, как больше понравится, но не по чьей-то прихоти или приказу. Для реализации лучшего в себе непременно требовалась личная свобода в выборе цели и темы, а также в выборе способов и средств. Такую возможность – действовать по собственной воле и по собственному разумению – могло предоставить только домашнее творчество, нередко становившееся противозаконным, нелегальным – по крайней мере, с точки зрения властей. Интеллектуальный продукт без официальной цензуры – технической, научной или идеологической – не имел никаких прав на появление в обществе – не то, что на его свободное хождение. Бороться с подобным «произволом» коммунистическая партия и ее советские органы считали своим первейшим долгом, да и понятно, почему. Главная угроза для существующей террористической системы власти исходила именно от тех лиц или слоев, которые действовали по-своему, а не так, как надо было с точки зрения интересов партии, точнее – ее руководства. Именно такие спонтанные действия расшатывали систему и, не будь за интеллигенцией жесткого надзора, быстро привели бы ее к развалу. И действительно привели, как только труд стал довольно-таки робко освобождаться, а всеобщий всенаправленный политический террор КГБ заменили выборочным – даже чаще финансово-экономическим, чем чисто политическим. СССР перестал существовать. Даже всемогущий монолитный монстр КГБ – и тот распался на автономные части – ФСБ, ФАПСИ, ФПС, ФСО, СВР – на целых пять отдельных пальцев бывшего единого кулака, которым власть безжалостно дробила головы и кости своим собственным гражданам, дабы те не вздумали, что ими может править кто-то кроме Политбюро ЦК КПСС в паре с КГБ, а тем более – собственная воля.

Враг в лице либерального интеллигента предстал перед новой российской властью в несколько ином качестве, чем перед прежней советской. Он уже далеко не всегда уходил в глухую оппозицию правителям, хотя и сделался гораздо более шумным (шуметь теперь не запрещалось, хотя по-прежнему это было далеко не безопасно), но это не значит, что он перестал быть врагом, поскольку, как всегда, позволял себе вольно мыслить и не соглашался во многих случаях с властью, когда его к этому настойчиво приглашали. Это был, разумеется, не нигилизм и не априорно негативное отношение к любым действиям правителей, а просто свойство независимого ума; не стремление мыслить во что бы то ни стало «не так, как все», а выражение своего собственного мнения, исходящего из оценок действительности и предположений относительно будущего по своим собственным критериям, которые данный мыслящий человек признал наиболее верными и важными.

При советской власти распространяться вслух о своих суждениях среди непроверенной аудитории было чистым безумием. Но даже и проверенная аудитория не гарантировала от вмешательства органов госбезопасности. Поэтому работать в сознании полного (или максимально возможного, если неполного) раскрепощения своего разума и откровенности можно было только в обществе чистого листа бумаги, а по мере его заполнения образовавшиеся и зафиксированные на нем мысли и образы имело смысл показывать лишь своим конфидентам, в первую очередь – любящим людям, способным понимать.