Легко видеть

Обо всем догадаться он сумел в четырнадцать лет, когда понял, что любит Ирочку Голубеву, которую знал по даче с двух с половиной лет, а с четырех – по детскому саду. После этого он догадался, почему взрослый мир устроен иначе, чем детский, почему девчонкам прощается то, что не прощается мальчишкам. Власть любви была признана им самой важной и сильной. Она не унижала человека, ощутившего ее над собой, если, конечно, он имел такую же власть над другим или, по крайней мере, надеется ее получить. Осознав, до чего ему необходимо благорасположение Ирочки, он пришел в ужас при мысли, что рискует ее упустить из-за такой ерунды как нечистоплотность, и после этого он навсегда распрощался с прежней своей терпимостью к немытой шее и ушам. С тех пор в его жизнь надолго вошло серьезное и смешное, так же как наивность и проницательность, терпимость и непримиримость, пока он Милостью Божьей не нашел ту, кого искал. Но до этого ему не раз приходилось сбрасывать с себя груз любви и зависимости от нее, когда он убеждался, что любит напрасно. Чувство собственного достоинства и упрямство помогали преодолеть трудное время и начать все сначала, предъявляя к новым избранницам все более серьезные требования, одновременно проявляя и все большую взыскательность к самому себе. Постоянно возраставшая проницательность, основанная на знании реальной жизни и поведения людей, позволяла действовать более осмысленно и точно, но несмотря на разочарования, никогда не настраивала Михаила на разочарование в любви вообще. По его убеждению любовь давала человеку такие преимущества, которые перекрывали любой ущерб, наносимый ею же, ибо без нее он не находил никакого смысла жить. Позже в качестве осмысляющего жизнь начала к любви присоединились спортивные путешествия и любимая работа по призванию. Регулярно она вошла в его будни не сразу после того, как начал писать, почувствовав, что должен стать литератором, а лет через девять. Нередко она шла мучительно трудно, со страшной медлительностью приближаясь к ожидаемому окончанию, но если она удавалась и результат был таким, какого он и хотел достичь, его охватывало такое блаженство, что не жаль было никаких жертв и трудов. Случалось, что, перечитывая то, чем остался доволен, он с неожиданной недоверчивостью к себе, но при том и с радостью, задавал вопрос: «Неужели это я так написал?!» Видимо, это было сродни тем чувствам, которые Александр Сергеевич Пушкин выражал восторженным восклицанием: «Ай да Пушкин! Ай да сукин сын!» Личностью Пушкина Михаил заинтересовался позже, чем личностью Лермонтова. Оба гения, такие разные, но равновеликие в своих высших творческих достижениях, что в поэзии, что в прозе, одним своим существованием и трагической судьбой взывали к тому, чтобы возможно лучше понять их жизни, как можно глубже проникнуть в суть обстоятельств, в которых со всё большей силой проявляло себя необыкновенно большое, без преувеличения феноменальное, гигантское дарование каждого из них обоих. Безусловно, больше всего хотелось представить, чем они в своем творчестве были обязаны любви. У Михаила не было сомнений, что любовь стала отправным началом любого их отрыва от сиюминутного преходящего успеха, знакомого многим авторам, к непреходящему в продолжение веков благотворному и облагораживающему влиянию на своих читателей-потомков, хотя ни тот, ни другой не были для своих современников идеалами исключительно достойного и только достойного поведения в любви и быту. В их личностях странным и одновременно естественным образом совмещались характеры людей высочайшего достоинства и людей вполне заурядных – младший, Лермонтов, бывал желчен, язвителен и издевательски жесток даже с теми, кто к нему дружески относился; старший, Пушкин, очень часто проявлял себя как человек, обуреваемый недостойными страстями, нескромно выставляющий напоказ свои сексуальные успехи в свете и в борделях, равно как и другие свои скандальные наклонности. Наверно, в первую очередь потому, что оба были храбры, считали себя прежде всего людьми света, аристократами, а уже потом – гениальными творцами, и были несчастливы в своих главных сердечных привязанностях. Не поймешь даже, кто больше и сильней.

Если не считать недолгих Пушкинских преходящих влюбленностей и любовниц, он был обречен лишь на одну фатальную любовь, если под этим словом понимать любовь до гробовой доски – на любовь к своей жене Натали, в девицах Гончаровой. Это был его высший взлет в сферу духа, надежд и счастья. Это стало и пепелищем его благих ожиданий, в определенном смысле расплатой за все, что он мог не делать как благородный человек, ответственный перед Богом за выполнение Высокого Предначертанного для него, но делал до тех пор, пока его положение на всех фронтах не стало невыносимо угнетающим: на любовном, на литературном, на денежном и в конце концов на светском.