Лекции об искусстве

Дома — мертвые четыреугольные массы с освещенной и темной стороной и с черными штрихами вместо окон. Нет даже намека на что-нибудь ни в одном из этих пространств. Освещенная стена — мертво-серая, темная стена — мертво-серая, окна — мертво-черные. Природа изобразила бы их далеко не так! Мы увидали бы висящую на стене кукурузу, и образа Богородицы на углах, и резкие, прерывающаяся широкие тени черепичных крыш, и глубокие края черепиц и голубей на них, и резкую римскую капитель, и полосы набитых тюфяков в окнах, и развевающиеся края штор. Тут было бы все не в таком виде, не похожее на кукурузу, или шторы, или черепицы не в такой форме, чтобы их можно было вполне понять или уловить, но это была бы неопределенная смесь желтых и черных пятен и штрихов, слишком тонких для того, чтобы глаз мог уследить их, микроскопических в их деталях, наполняющих каждый атом, каждую часть пространства таинственной неясностью, из которых само собой создалось бы общее впечатление правды и жизни.

Возьмите затем отдаленный город на правой стороне реки в картине Клода Брак Исаака и Ревекки

в Национальной галерее.

§ 7. Из произведений Клода

Я видел много городов в своей жизни и немало рисовал их сам; я видел много крепостей, заключающих в себе не мало фантастического; они давали много новых идей, особенно в отношении пропорциональности, но мне не приходилось встречать города или крепости, составленные целиком

из круглых башен различной высоты и величины, представляющих точные копии друг с друга и безусловно сходных по числу зубцов. Я слабо припоминаю. что, будучи четырехлетним мальчиком, я однажды нарисовал такую крепость на заглавной странице букваря, но почему-то достоинства и совершенство идеального рисунка не были оценены, и ни в чьих глазах ценность книги не возросла от этого заглавного украшения. Впрочем, я не стану оспаривать, что этот же идеал в том виде, в каком он встречается у Клода, имеет вполне возвышенный характер; рассмотрим лучше, как природа, если бы ей посчастливилось создать столь же совершенную выдумку, как она распорядилась бы ею в подробностях. Клод предоставил нам созерцать каждый зубец, и первое побуждение, которое мы чувствуем при взгляде на картину, это желание сосчитать, сколько всех зубцов. Природа представила бы нам своеобразную неопределенную неровность верхних линий; на основании опыта мы узнали бы, что они обозначают зубцы, но у нас явилось бы желание их создать, а не только считать. Стены пониже Клод изобразил однообразным серым цветом, в них нет никаких форм. В нем нельзя ничего ни увидеть, ни почувствовать, ни угадать; это — серая краска или серая тень (как хотите назовите ее), но ничего больше; природа позволила бы вам, даже заставила бы вас увидеть тысячи пятен и линий, ни одного из них вы не могли бы постигнуть и схватить вполне, но они все были бы характерны и различны между собой; свет, ударяющий в рассыпающийся камень, пустые тени волнующейся растительности, беспорядочные пятна — результат времени и непогоды, покрытые плесенью углубления, переливающиеся искрами оконные стекла, — все было бы тут; ничего нельзя было бы видеть отчетливо, ничего уловить, ничто не походило бы на себя самого, но все было бы заметно; мелкие тени, и искры, и черточки превратили бы все это цветное пространство в прозрачную, колеблющуюся, разнообразную беспредельность.

Возьмите далее одно из крайних расстояний Пуссена, например, в его картине Жертвоприношение Исаака.

§ 8. Из произведений Гаспара Пуссена