Лекции по русской литературе

Никто не знал из широкой публики, что он написал роман, огромный роман «Доктор Живаго», этот роман несколько раз уже был на грани публикации, потому что, по сути дела, там не было прямой крамолы. Опять это проклятое слово «крамола». (Revolt?) Revolt

– это бунт, а это мягче, чем revolt. Такой suppressed revolt,

вот так, пожалуй. И роман «Доктор Живаго» все знают, должно быть, пересказывать его нечего, это история русского интеллигента, который был врачом и писал стихи, который прошел через революцию, через все мытарства времени, умер где-то в двадцать девятом – тридцатом году, любил своих женщин, терял своих близких, терял надежды, терял и находил новые и [который] в конце концов пришел – это первое, собственно говоря, явление религиозного возрождения русской интеллигенции – к открытому отречению от атеизма и к принятию Христа. В этом огромное значение «Доктора Живаго», именно в этом, я думаю. Именно поэтому, вероятно, его так и не напечатали, хотя несколько раз уже говорили: «Ну что, абстрактный роман, ничего там нет против советской власти, давайте напечатаем, и все будет о’кей», а уже назревал огромный скандал, уже в Италии его издали – он передал его в Италию. Скандал сначала был под ковром, на поверхность ничего не выбивалось, это очень типично для Советского Союза, кстати говоря. Вот, например, история с «Метрополем» – половина этой истории была под ковром, тоже лупили под ковром. И только когда Шведский комитет королевский[25] присудил Пастернаку Нобелевскую премию, началась кампания. С чего она началась. Первым появилось в «Литгазете» письмо членов редколлегии «Нового мира», Твардовского – Твардовский тоже виноват, тоже участвовал в травле Пастернака. И Симонов участвовал. Совершенно очевидно, что эти письма были инспирированы КГБ. Затем выступил шеф КГБ тогдашний, товарищ Семичастный, который назвал Пастернака свиньей, пробравшейся в наш цветущий советский город. И началась nationwide campaign

: включились рабочие, колхозники, учащиеся, студенты, интеллигенты по всей стране. Все письма начинались так: «Мы не читали романа “Доктор Живаго”, но нельзя (смеется) закрывать глаза на это безобразие…» и так далее и тому подобное. И «давайте громить», и прочее. У нас есть еще время или нет? Маловато. Десять минут, о’кей. Студенты Литинститута, их обязали устроить демонстрацию против него, как бы спонтанную. Две трети студентов закрылись в туалетах, чтобы не выходить, девочки прятались в уборных, но все-таки сотня вышла подонков и кричали: «Иуду Пастернака вон из Советского Союза!» Они уже решили тогда его, видимо, изгнать из Советского Союза. И надо сказать, что все, без исключения все люди, на что я хочу особенно обратить внимание и подчеркнуть, все, о ком мы говорили на двух предыдущих [занятиях], прошлый раз и сегодня, все эти либеральные писатели, участники первых шагов возрождения, так сказать, свободомыслия, все без исключения участвовали в травле Пастернака. Ни один из них не проголосовал против исключения Пастернака из Союза писателей. Очень многие участвовали в прямой его травле, за исключением Ильи Эренбурга, который, как пишет Ивинская, в эти дни сам подходил к телефону, а ему звонили, чтобы вовлечь в эту кампанию, и говорил: «Ильи Эренбурга нет дома. Он будет не скоро» – и вешал трубку (смеется)

. Это была крайняя степень смелости. Что касается других – то все без исключения. Я просто хочу несколько примеров привести из Ивинской, она это всё оживляет в памяти у нас. Очень быстро люди все забывают, я помню по себе, как годы проходят, десятилетия проходят, ты привык думать…

Выставка в Манеже

…Он рисовал пропагандистские полотна. [Дмитрий] Налбандян написал, по-моему, тысячи полторы Лениных и тысячи три Сталиных, и все это повторялось [на его] полотнах. На этих академиков напирала уже молодежь. И они решили спровоцировать Хрущева на то, чтобы ударить по новой молодежи. Как в литературе был Кочетов, Грибачев и Софронов, так в живописи были такие имена, как [Владимир] Серов, Александр Герасимов и [Александр] Лактионов. Это были представители реакционного сталинского псевдоакадемического искусства. Серов был предметом шуток и анекдотов в семье молодых художников, он был похож на Софронова в литературе, большущий человек, толстый, увенчанный медалями. Была такая песня патриотическая в Советском Союзе: «Когда страна нам прикажет стать героем, у нас героем становится любой!» Художники пели: «Когда страна нам прикажет стать Серовым, у нас Серовым становится любой!» А Налбандян, рисовальщик Ленина и Сталина, замечательно выступил на встрече партии с художественной интеллигенцией, когда вдруг вскочил и истерически завопил на весь зал: «Надоела демократия! Пора наказывать!» (Смех.) Хотя демократией там еще и не пахло.