Ленин и Троцкий. Путь к власти

Съезд проходил в момент революционного подъёма. Партия столкнулась с рядом острых политических и тактических вопросов: вопрос об отношении к правительственным уступкам (комиссия Шидловского), вопрос о созыве парламента (Земского собора), вопрос об Учредительном собрании, вопрос о вооружённом восстании и временном революционном правительстве, вопрос о легальной и полулегальной работе, национальный и аграрный вопросы и т. д. Но один вопрос всё же доминировал над остальными – вопрос о вооружённом восстании. Ленин специально подчёркивал это:

«Вся история последнего года показала, что мы недооценивали значение и неизбежность восстания. Надо обратить внимание на практическую сторону дела»^[301].

Дебаты открыл Луначарский (Войнов). Революция в России началась уже в том смысле, что массы решительно вышли на арену борьбы. Осталось, утверждал он, придать этому полуспонтанному движению организованную форму. Иначе весь героизм и энергия рабочих рассеются в беспорядочных и бесцельных локальных восстаниях. В предшествующий период, когда отсутствовали объективные условия для революции, русские марксисты, главным образом Плеханов, делали упор на разоблачении волюнтаристских идей народников – «революционеров-романтиков», которые считали, что для пробуждения масс хватит решающих усилий небольших террористических групп. Для этого варианта субъективного идеализма проблема вооружённого восстания стояла вне времени и пространства. Для марксистов же, которые полагают, что революция делается руками самих рабочих, вооружённое восстание привязано к определённому моменту в развитии классовой борьбы. Там, где нет необходимых объективных условий, постоянно говорить о восстании и вооружённой борьбе – это чистой воды бланкизм.

Этот термин, широко используемый русскими марксистами для обозначения революционного авантюризма, берет своё начало от имени известного французского революционера, утописта-коммуниста Луи Огюста Бланки (1805–1881). Бланки опирался на ультралевую и заговорщическую концепцию революции: переворот, мол, должны совершить не массы, а горстка хорошо подготовленных заговорщиков. Бланки был искренним социалистом и очень мужественным человеком, но ему, к сожалению, не хватало должной теоретической подготовки, поэтому вся его деятельность шла больше во вред революционному движению.

«Бланки, – писал Энгельс, – преимущественно политический революционер; социалист он только по чувству, из участия к страданиям народа, но у него нет ни социалистической теории, ни определённых практических предложений социального переустройства. В своей политической деятельности он был по преимуществу “человеком дела”…»^[302]

Современные ультралевые старательно повторяют все ошибки Бланки, не обладая при этом ни одной из его добродетелей.

Пока не было объективных условий, русские марксисты сосредоточились на неторопливой подготовке марксистских кадров, делали акцент на теории и организации, очень аккуратно использовали ресурсы и мало-помалу налаживали контакты с массами. Теперь же общественные катаклизмы – война и революция – перевернули всё с ног на голову. После 9 января аргументы Мартова о том, что нельзя взять и «организовать» революцию и что большевики занимаются бланкизмом, получили привкус софистики. В действительности отношение меньшевиков вытекало из их концепции буржуазно-демократической революции, во время которой рабочий класс должен подчиниться либеральной буржуазии. Вопрос об организации рабочих для вооружённого восстания не укладывался в их представления, поскольку роль рабочих они ограничивали простой поддержкой либералов и давлением на самодержавие при помощи забастовок и демонстраций, способствующих приходу этих либералов к власти. Что касается большевиков, то их позиция в корне отличалась от рассуждений Мартова и компании.

Шокирующие события 9 января 1905 года изменили сознание масс трудящихся. По стране прокатилась грозная волна разрозненных стачек и демонстраций. Один из делегатов съезда описал наэлектризованную атмосферу на фабриках и заводах:

«После январской революционной недели в Петербурге развился такой анархический стачкизм, что на многих фабриках достаточно было кому-нибудь из рабочих крикнуть: “Ребята, бросай работу!” – и стачка начиналась, а всякий, кто высказывался против неё, получал от других эпитет “провокатора”»^[303].