Личные истины

Не нужно быть большим диалектиком, чтобы понять смехотворность притязаний эпохи на конечную истину. Никакое время всей полнотой истины не обладает, но только стороной или частью. Вера в научный прогресс как путь к обладанию последней правдой, как не раз указывалось, совершенно незаконна, вненаучна; это религиозное упование с выхолощенным религиозным смыслом. Наука верит – именно верит! – в царство безнравственной правды

. Вера эта ложна, но сильна, и ныне направляет известную часть человечества. Никакими философскими построениями эта вера быть разбита не может. Ей можно противопоставить только иной символ веры, иное исповедание, придающее жизни смысл. Во всех вопросах борьбы со злом и ложью победа означает не устранение зла – это невозможно, – но указание пути к новым ценностям, которые вернули бы содержание обессмысленной жизни и тем самым устранили почву для зла. Только так, потому что зло неустранимо из мира

; единственный способ борьбы с ним состоит в защите возможных жертв.

***

«Технический рай» – тупик, но шагать в этот тупик можно долго, и к тому времени, когда передние отряды человечества достигнут пределов этого тупика, последние ряды еще только будут входить в его ворота; одни разочаруются в том, о чем другие еще только начнут мечтать… Не всё хорошее является благом в нравственном смысле, и нравственная разборчивость состоит именно в умении различать угрозы под достоинствами. К разряду заманчивых и внутренно опасных, двусмысленных предметов относится и всеподчиняющая техника, искусство создания мертвых вещей. Отвергнуть ее вполне нельзя, но можно пользоваться техникой в полном сознании опасности орудия, со всей сдержанностью. Человеку обязательно нужно чему-то поклоняться, связывать свою душу с чем-то – словом, нужна религиозная жизнь

, но никогда нельзя душевные привязанности направлять к мертвым вещам и умению их изготовить. Страшное для нашей эпохи признание: религиозная жизнь есть такая же потребность человека, как жизнь пола; и тут, и там либо удовлетворение, либо страдание и направление чувств на недолжные предметы. Закройте храмы, упраздните святыни, уничтожьте ценности – человек создаст себе мертвых кумиров и поклонится вещам и «делу рук своих».

Говорю я это ни в коей мере не как моралист, потому что моралист заботится о должном, я же – о действительном

, о самой сердцевине действительности – об истинных потребностях человека. На вопрос: «так в чем же положительное содержание ваших мыслей?» я бы ответил: «Положительное содержание вынашивается мыслью только на пути последовательного отрицания. Поскольку нельзя ничего нового внести в человеческую природу, ничего такого, чего бы в ней не было, идеал может создаваться только через постепенное очищение этой природы путем отбора, т. е. отрицания. Ценности в области человеческого не “создаются”, но извлекаются из мира; их находят, а не придумывают. Нравственность, духовная жизнь – область оценки и отбора».

***

Странное явление: упрощение форм душевной жизни при усложнении общества и служащих ему машин, вплоть до самых первоначальных, стоящих ниже музыки, поэзии, литературы и религии. И больше: психология, созданная людьми, упростившими свою душу до предела, изучает одни эти простейшие формы, своего рода душевные рефлексы, и не верит в существование других, более сложных. Потому-то психология XX столетия не справилась с толкованием, скажем, Достоевского. Это было поражение разнимающего мышления. Видя сложную душевную деятельность, психолог не верит своим глазам и успокаивается, только придумав набор простейших частных причин, объясняющих целое. Так в «Братьях Карамазовых» находят «эдипов комплекс», а в «Отелло» – влюбленность Яго в мужа Дездемоны. Видя это, нельзя не вспомнить Льва Шестова с его: «Самые невероятные объяснения принимаются, лишь бы мир не имел таинственного вида». Разнимающее мышление нападает не только на Бога, оно враждует и с представлением о душе как единстве, видя только совокупность «душевных рефлексов» под верховным управлением «разума», а скорее – в последнее столетие – и без него. Разнимающее мышление враждебно всякому единству. Под его мертвящим дыханием всё сохнет, и не в последнюю очередь литература и поэзия, вообще искусства; как писателю говорить о любви, когда он не видит в любовниках живой души? Ему только и остается, что перечислять ощущения тела, словом, ему остается только более или менее прикрытая порнография, к чему и тяготеет ныне литература… И нет сопротивления этому хладнокровному убийству в человеке человека.

***