Личные истины

Фантастическая литература любит изображать существ выше человека, и эти существа непременно изображаются как лишенные человеческих черт, начиная еще с Уэллса. Утопическое мышление в человеке видит только непригодное для высшей жизни, чем и отличается от религиозного, как гораздо более трезвого и близкого к действительности. Почему нет мысли о высшем существе, которое было бы в еще большей степени человеком? Но нет, если высший тип, то обязательно лишенный всего человеческого. В этом какое-то удивительное самоуничижение. Человек осуждается не как промежуточное звено между природой и Духом, а именно как живой дух. «Огонь жжется, так не будут ли высшей ступенью развития потухающие уголья?», примерно так рассуждают. Высшее – еще более человеческое, человеческое во всей полноте, уже без изъяна, то есть то, что искони полагалось божественным. Но божественное слишком далеко, а от себя самого западный человек устал и не очень-то себе доверяет, и так идеалом становится не бог, не сверхчеловек, но без-человек; пустое место, безликий разум. Тысячелетие гордого уединения привело европейцев к великой усталости, и не удивительно. Индивидуализм, со всей своей горделивостью и высоко поднятыми знаменами, есть признание

космического одиночества каждой данной личности. Вся сила общества индивидуалистов – сила отчаяния. «Мне никто не поможет, спасения нет, но всё же укреплюсь и еще буду попирать пятой врагов моих», говорит человек-одиночка. Скажу даже, что мы, русские, если и меньшего добивались, то действовали от полноты сил, а не из мрачной решимости… Вообще, Европа выработала много облагораживающих начал, смягчающих поправок к грубости жизни, но велика она не ими, а своим духом самонадеянности и твердости

. Всё великое в Европе создано этим духом, а поправки только скругляют углы построенного здания. Современный Запад, вернее, Запад Запада, каким является молодое американское государство, увидел в этих поправках главное, суть жизни, хотя они только подпорки, пристройки, прослойки… Россию упрекают в отсутствии именно этих приятных мелочей цивилизованной жизни, но на самом деле ей не хватает противоположного – духа твердости и силы, но не обязательно гордости. Между силой и гордостью нет раз и навсегда определенной связи, во всяком случае, эта связь может меняться в зависимости от условий общества и времени и самоопределения личности. Сила может быть связана – когда она оценивается религиозно – и с определенным смирением, и такая сила, сознающая свои границы, гораздо терпимее, гораздо теплее в человеческом смысле, рядом с ней не тесно и не холодно, как бывает рядом с силой горделивого одиночки, думающего, что всем своим он обязан только себе.

***

Новейшее время выработало поправки, если не сказать опровержения, к оптимистическому взгляду времен «просвещения»: большинство может заблуждаться, и еще: прогресс может направляться к худшему. Если принять эти две мысли, от просвещенства не остается камня на камне. В его основе излюбленное метафизическое предположение современности: будто естественный ход вещей неизменно ведет к добру. Вера в творческую благодать хаоса и его способность саморазвиваться к доброму и высшему обессмысливает, лишает корней культуру: из нее изымают всю волевую и принуждающую часть, видят в ней не победу человека над хаосом, но цветок хаоса, прошлое которого бессмысленно, а будущее сомнительно; плод «естественного хода развития»… По меньшей мере, видят там, где идеи «просвещения» до сих пор в силе. Однако не устану повторять, что ничего естественного в культуре нет, и вся она плод усилий и духовных побед.

***

Есть несомненная разность между путями души и теми утешениями, которые предлагает ей время. Если так, то мой бунт, всякий бунт ради высших ценностей против этого времени оправдан; время можно поймать за руку. Ведь что оно обещает душе? «Прежде тебя соблазняли призраками и тенями, я же введу тебя в твое истинное царство, дам тебе подлинные ценности, и ты будешь владеть ими вечно», вот что говорит время, а душа вырывается и бежит от удовлетворения инстинктов, прочь от низменных высот, ей предложенных, обратно к высшему с его тайнами и надеждами… Если бы время не говорило, что его ценности суть последние и истинные, с ним было бы труднее бороться. Но поскольку оно под видом истинных и прирожденных предлагает душе весьма сомнительные, по меньшей мере недолговечные цели и смыслы – с ним можно выходить на борьбу.