Литература как социальный институт: Сборник работ

Точнее, мы имеем дело с двумя типами кавычек и двумя культурными ролями, фигурами, масками, под которыми обычно выступает отечественный интеллектуал: демаркационные, дистанцирующие кавычки (в выступлении А. П. Чудакова на весенних Банных чтениях 2004 г., посвященных проблеме интеллектуального канона: вот мы, «настоящее литературоведение», а вот «они», тут возможна «социология или еще что-то, но никак не литературоведение», – перед нами роль

хранителя границ, оберегателя наследия и т. п.); сигнальные, указательные

кавычки (это интересно, забыто, значимо, модно, круто, советую прочитать, «попробуйте, это вкусно» – такова роль первого читателя, из текстов которого далее выковыривают символически «интересное», то, что можно продемонстрировать как любопытное и значимое, новейшее, самое модное). Соответственно складываются, можно сказать, два канона: «наш» канон, т. е. устная, межличностная криптотрадиция кружка «своих»; «их» канон – мейнстрим, вузовское литведение, журнал «Москва» и газета «День литературы» и проч. – типовой образ чужака, если не врага. «Наш канон» передается от человека к человеку, внутри семьи и кружка. Но все эти домодерные средства ненадежны и недостаточны, так что любое ослабление «их канона» или социально-политического режима, «системы» в целом (победа «нас») тут же сопровождается массированной печатной публикацией «наших» текстов, «пропущенных предков» или «зарубежных родственников» – «заполнением лакун» (так публиковали Тынянова, Эйхенбаума, Проппа, Бахтина, Фрейденберг, теперь – Франк-Каменецкого и других; так публиковали французских структуралистов, потом деконструкционистов и др.); «их» же канон передается институционально, печатно, через учебники и хрестоматии. Больше того, он включает в себя элементы «еретического» – компоненты «нашего канона» на правах символической демонстрации современного, но уже с «их» точки зрения. Так, теперь в одобренные Минобразования учебные хрестоматии по теории литературы включают отрывки из Тынянова, Бахтина, Фрейденберг и т. д. (набор имен см. выше)

[457].

Оба канона – «их» и «наш» – по составу ключевых символов практически совпадают, конкуренция идет лишь за интерпретацию, истолкование канона: важно решить, убедить, дожать: Пушкин или Бахтин – наш или их. Двигатель системы в данном случае – борьба за канон

, а не познавательная задача с соответствующими типами ориентаций, методов, предполагающих оспаривание и проверку. Именно поэтому само литературоведение задается через интерпретацию уже известного, назначенного значимым (классики или кандидатов в нее) – через технику его интерпретации или указание на сам медиум («Язык литературы», как это сделал на весенних Банных чтениях 2004 г. С. Зенкин).

В основе такого понимания литературы как канона, а потом – канона самой интерпретации литературы лежит традиционалистская антропология, точнее, патология неотрадиционализма. Это антропология позднего Просвещения или раннего романтизма как комплекса реакций на модернизацию, на первые признаки модерности. Отсюда фигуры, с одной стороны, гения-вождя, с другой – подопытного на гипнотическом сеансе, «маленького человека», пушкинского Евгения, завороженного подобным гением-вождем, манипулируемого им и ищущего избавления от чуждой власти в бунте (момент, кстати, тут же отрефлексированный европейской культурой – «Франкенштейн» Мэри Шелли, новеллистика Гофмана, а позднее, на окраинах модернизирующейся Европы, – Майринком, Р. Вальзером, Кафкой). Примерно к этому же периоду – травме первоначальной модернизации – относится и картина мира российского образованного, «мыслящего» сообщества, в которой мир поделен на «нас» и «их»: таковы славянофильские, почвенные и все последующие споры, собственно и образующие костяк интеллектуальной традиции в России (понятно, что гегельянская, «марксистская» составляющая – их часть или вариант).

Отсюда и такая невротическая привязанность к золотому и серебряному веку как ключевым эпизодам в истории этих попыток стать модерными, войти в модерный мир.