Литература как социальный институт: Сборник работ

В теории литературы все подобные наборы понятий и способы работы представляют собой устранение субъективного через коллективные идеологические сущности (классы, эпохи, направления) или через надындивидуальные, «объективные» структуры сознания – будь то «психологические», как у Потебни или Овсянико-Куликовского, или мифологические, как у того же Потебни либо постструктуралистов. В собственно же истории литературы, напротив, практикуется такое сведение литературных, культурных процессов к личным и все детальнее конкретизируемым, обстоятельнее документируемым связям, поступкам и событиям, когда их можно описать по аналогии с поведением отдельного человека, взятого в качестве «среднего типа», модуля общества или соответствующего времени, социальной среды[453]

. Однако этот человек-эпоха наделен всей полнотой знания, владения культурой, национально-исторической миссией и опять-таки представляет собой персонификацию эпохи, нации, культуры.

III. Формирование национальной культуры и функции канона

Если не углубляться в совсем уж древнюю историю (Александрийский канон и другие опыты нормативной – по преимуществу жанровой – кодификации средств символического выражения), то проблема литературного канона – это прежде всего проблема канона национального, канона национальной литературы. Она обозначается, дебатируется, становится предметом конкуренции и борьбы в определенной социально-исторической ситуации, когда инициативные культурные группы, кандидаты в элиту мобилизуются для строительства национального

государства, репрезентации национального целого, для развития, упорядочения, кодификации национальной

культуры. А это для Европы – ситуация не ранее второй половины XVIII в., в полной мере развернувшаяся еще позднее – после Французской революции и Наполеоновских войн, в ходе демократизации систем образования и печатных коммуникаций. Собственно, здесь в 1830–1850‐е гг. и складываются национальный институт литературы, композиция его основных ролей (писатель–издатель–критик–учитель–читатель и т. д.), формы и каналы взаимодействия между ними (журналы, газеты), подсистемы репродукции (изучение литературы в школе, общедоступные библиотеки разного уровня). Соответственно при этом находят свое функциональное место и литературные элиты – доминирующие и подчиненные; радикальные и консервативные; первичные (инноваторы, носители новых ценностей и значений) и вторичные (группы их поддержки, воспроизводства норм и образцов).

Всякая сколько-нибудь серьезная подвижка в композиции элит, а тем более их смена – чаще всего спровоцированная более широкими социальными и культурными процессами, – обычно приводит к новой проблематизации литературного канона и к тем или иным подвижкам внутри него. Это затрагивает набор образцовых авторов и произведений, критерии их «правильной» интерпретации, интегральные образы «истории» словесности. Иными словами, проблема канона – это проблема определенных групп элиты и институционализации, институциональной фиксации, стабилизации и репродукции их ценностей. Институциональными контекстами канонизации и воспроизводства канонического состава литературы выступают прежде всего литературная критика, школа и книгоиздание; соответственно, проблема канона принимает форму либо эксплицированной традиции (отсылок к предшественникам в критических статьях, обзорах, рецензиях), либо учебного курса и подручных материалов к нему (антология, хрестоматия), либо издательской серии (библиотечки).

За последнее десятилетие литературный канон – национальный

корпус классиков отечественной и мировой литературы вместе со стандартами их истолкования – эпизодически дискутировался писательским и литературно-критическим сообществом России, но достаточно вяло[454]. И это в целом понятно. Государственно-державные рамки темы потеряли определенность, социального заказа сверху на что-нибудь подобное «национальной идее литературы» не поступало, поэтому общего и острого интереса, напряженного и принципиального спора в интеллектуальной среде уже не возникало. Обычно вопрос поднимался в одной из трех ценностных и институциональных перспектив (сама «литература» при этом всякий раз понималась несколько иначе, хотя участниками дискуссий этот момент чаще всего не подчеркивался):

– «литература» в историях литературы (как писать историю/истории русской литературы, прежде всего литературы ХХ в., после снятия идеологической цензуры на там– и самиздат, признания «второй» и других альтернативных литератур и литературных традиций – литератур подполья, эмиграции, русскоязычных диаспор и проч.); здесь сталкивались позиции более консервативных институтов и групп (история для них равна «наследию») и более радикально настроенных групп, для которых история – синоним исторической относительности;