Литература как социальный институт: Сборник работ

Таким способом, через рефлексирующую субъективность, в конструкцию культуры, искусства, литературы вводится принципиальный оценочный момент (он же – действующий механизм) динамики. В этом плане «перелом» или «разрыв», даже «конец» для модерного типа сознания – не синоним общего хаоса, истерической паники или индивидуального бреда, а особый тип смысловой структуры, который содержит в себе интенциональные значения партнера и даже множества воображаемых партнеров как предельно обобщенного Другого. То есть содержит указания на определенные смысловые дефициты, а значит – на возможные перемены или принципиальную изменчивость существующего. Так рождаются современные

роман, лирика, драма, критическая статья-эссе как открытые, полицентричные и полемические конструкции (вообще говоря, эти формы только современными и бывают – точнее, мы их знаем только как современные и переносим те или иные элементы этой семантики современного на явления традиционные, античные или даже вовсе архаические). «Современность» здесь обозначает сочетание ценностей и значений, которые могут и не быть современными «по происхождению». Принципиально важно совсем другое: сознание литературы (искусства, культуры) в данном интересующем нас плане – это и есть сознание современности, влечение к современности или даже погоня за современностью, воля быть современным, а тем самым и готовность отрицать, «разрушать» литературу как готовое, как наследие и, значит, готовность постоянно выходить за пределы собственно литературы. Функция литературы (культуры, языка) в таком их понимании есть (само)подрыв, (само)отрицание литературы, языка и культуры. Сознание «конца» и «невозможности» не случайно сопровождает модерную культуру на всем ее протяжении – это не психологические страхи или вытеснения (или, по крайней мере, по преимуществу не страхи и вытеснения), а конструктивные механизмы организации культуры и самоорганизации. В отечественных условиях – если говорить об интеллектуальном сообществе в целом, как группе – мы имеем дело, напротив, с систематическим вытеснением катастрофы, разрыва, начала, открытого настоящего, нежеланием их признать и принять, начав «работу траура» и делая прошлое действительно прошедшим (иными словами, вместо принятия скорби здесь – страх боли).

Переживание «заката Европы» (Шпенглер) и «Варварства стихов после Освенцима» (Адорно), вообще значимость «конца» и «невозможности» как нового горизонта ответственного «существования на пределе», «существования после», а не отечественной версии постмодернизма дала начало философским, социологическим, художественным поискам Другого в европейской культуре после Первой и Второй мировых войн – трансформации пластического пространства, атональную музыку, поиски другого театра у Арто, проблематику авторского «я» и «другого» в этике и поэтике Джойса и Кафки, затем Целана и Бланшо. Дело не в прямом «отражении» войны или лагерей, а в постановке вопросов, соразмерных случившемуся, – вопросов о человеке, обществе, о самой возможности мыслить и писать, о структуре реальности, роли интеллектуалов, месте искусства. Тупики формулировки и нерезультативность обсуждения этих вопросов в советской и постсоветской России можно видеть по эволюции и канонизации Солженицына (при том, что Шаламов вытеснен и забыт).

IV. Уроки Ханса Роберта Яусса

Почему невозможны ни история литературы, ни теория литературы? «История литературы пользуется сегодня чаще всего дурной славой, причем вполне заслуженно». Так начинается знаменитая статья Х. Р. Яусса «История литературы как провокация литературоведения»[461]. Впервые опубликованная почти сорок лет назад (в 1967 г.) и вскоре переведенная на все европейские языки, она положила начало констанцской школе «рецептивной эстетики» – последней (не только по времени появления, но, видимо, и по сути дела) большой попытке создать современную теорию литературы и, соответственно, теоретически фундированную историю литературы. В отличие от локальных – во всех отношениях – литературоведческих «сенсаций», например американского «нового историзма» или театрализованных околонаучных скандалов постмодернистов, паразитирующих на позитивной науке, Яусс исходит из анализа всего опыта гуманитарных наук и основных дискуссий двух третей ХХ в. Эта особенность – горизонт теоретических и методологических дискуссий ХХ столетия – для нас чрезвычайно важна, можно сказать – драгоценна своей когнитивной образцовостью и доброкачественностью.