Любить не просто

— Нет, не на фронт. Дальше. В тыл. Только по ту сторону…

Подогнулись онемевшие колени. В пасть к врагу. Но… что ж он там будет делать?

— Работа у меня будет трудная, — как бы ответил он на ее жгучие мысли. — Серьезное поручение.

У нее перехватило дыхание. Что значит — «трудная»? Разведка? Листовки? Ночные операции, стрельба?

— Война!.. Мы должны защищаться. Не тужи. Я буду писать.

Долго скрипел за окном снег. Под его шагами…

Днем и ночью. Во сне и наяву…

Не скоро получила Соломея письмо. Такое коротенькое — всего несколько строчек. Было после еще несколько записок. Пускай Соломея не беспокоится — все идет хорошо.

…Война отняла у них несколько лет счастья. А впереди была вся жизнь. Горячие дни восстановления разрушенного войной города. Александр накидывал свою бессменную шинель без погон, хватал портфель и только записками сообщал, где он. «Еду в Казахстан. Вернусь с эшелонами хлеба и скота! Будет и у нас молоко для Славки». Или: «Ждите через месяц. Прибуду с колонной уральских автомашин. Пока! Не грустите!» Широка география таких записок. Соломея сберегла все в зеленоватом захватанном конверте.

Не знал усталости Ольшанский в первые послевоенные годы. Приедет, бывало, откуда-нибудь из Сибири или Грузии — дни и ночи пропадает на городских стройках. Ведь он заместитель председателя горсовета. В свободные часы — за письменным столом. Кончал новую книгу… И только через три года возвратился в свой научный институт.

Сам кипел, и все вокруг него бурлило. Сам горел и требовал, чтобы все горели тоже.

Нет, не могла себе простить Соломея внезапной смерти Сашка. И не могла найти оправдания: не сумела помочь ему. Не смирила его бешеного темперамента. После ссоры с Медункой слишком небрежно вел он в тот вечер машину. Но… кто знает? Быть может, разумная осторожность и податливая гибкость, как черви, источили бы его пылкое сердце? Был бы он тогда Александром Ольшанским? Не сделался ли бы Медункой?

Всматривалась в улыбающиеся глаза Сашка. Большой, в полстены, портрет в его кабинете как бы оживал. Казалось, шевелились мягкие волны волос, в которых заблудились и застыли первые лучи утреннего солнца. От улыбки на щеках собрались две глубокие складки — они делали его лицо старше и мужественнее.

Он всегда вставал с первыми трамваями, садился к письменному столу.

К тому времени, когда она вставала, Сашко успевал уже многое сделать. Соломея в глубине души ревновала. Мог бы и поговорить с нею! Но делала вид, что ничего не случилось. И чтобы не спугнуть его мыслей, тихонько выходила из комнаты.

…От резкого звонка перехватило дыхание. Откуда-то возникло ощущение близкой трагедии (это осталось с той поры, как однажды утром прибежали из института сказать про Сашка)… Не любила резких звонков, громких голосов.

Решительно открыла дверь, готовая умерить пыл непрошеного утреннего оптимиста. Но сразу смягчилась, увидев знакомую фигуру немолодого почтальона. Огромная сумка с газетами оттянула его костлявое плечо. На скуластом лице — добрая улыбка.

— Данилыч? Заходи.

— Спасибо, некогда. Письмо из Ленинграда, заказное — надо расписаться. Вот здесь. Это не ваш ли бывший ученик пишет?

— Он, Гроза.

Увесистый пакет. Наверно, опять несколько страниц стихов. Ведь это же Гроза!.. Так и есть — стихи. Читая, прошла на кухню. Надо приготовить завтрак, пока Славка еще спит. Пусть поспит девочка. Наконец, кажется, кончились ее тревоги и обиды. К тому же нынче воскресенье, спешить некуда.

О эти письма близких людей… Как легко они переносят нас иногда в давно пережитое! Соломея как бы видит сейчас тот заснеженный город за Волгой, в глубоком тылу.

…Потрескивают березовые полешки в печи. Подмигивает керосиновая лампа на столе. Накинув на плечи пальто, Сашко ходит по комнате, разминает застывшие пальцы и рассказывает: в город опять привезли партию детей. Оборванных, худых, посинелых. Все оттуда, из прифронтовой зоны. В местном приемнике уже все заполнено. Но не отсылать же их назад? И вот всю ночь и весь день, на морозе, люди ремонтируют старое школьное помещение, ставят печи… Беда, учителей не хватает. Детей нужно учить. Школа ищет мастера-швейника. Есть у них несколько швейных машин. Можно было бы организовать пошивочный цех.

Соломея слушала Сашка и думала. Ведь она когда-то училась шить, даже работала на фабрике. Оттуда уже пошла в филологию. Что, если предложить школе свои услуги? Правда, она сильно загружена в редакции. Но можно договориться. По вечерам работала бы в газете, а днем с эвакуированными ребятами… Народ, конечно, трудный. Больше всего мальчишки, они просятся на фронт. Но зато какая радость: видеть после этих мальцов сознательными гражданами.

Она пришла на первый урок взволнованная. Вглядывалась в своих будущих учеников. Вытянувшиеся лица. Строгие, слишком серьезные глава. С чего начать? Нет-нет, все то, что она приготовила, не годится. И не так нужно было одеться. К чему такая торжественность?

Тишина воцарилась под низким потолком пошивочного цеха. На нее смотрели с удивлением. Какая-то девчонка кинула громким шепотом:

— Ух ты, какая красивая!..