Любовь без поцелуев (СИ)

Макс пару раз пытался на меня что-то из своего напялить, но бесполезно – только пара свитеров и маек, да и те в такой обтяг, что даже Макс решил, что это неприлично, – «ты как норвежский хастлер на улицах Берлина в этом» (почему именно норвежский и Берлина – я так и не догнал). Ещё я знал и часто сам смотрел, как по вечерам Макс доставал свои шмотки из чемодана и начинал переодеваться, разбрасывая их по комнате, заваливая всё яркими футболками, своими разноцветными трусами, блестящими ремнями и всякой подобной хуетой. «Я умираю, мне физически плохо от этих тусклых красок. Тут всё никакое, всё какое-то выцветшее, замызганное. Эта форма, эти стены, парты… И снег всё засыпал. А если и есть что-то яркое, то оно, как помада наших учителей, мерзкое. Я с ума схожу, у меня физическая потребность в чём-то таком новом, свежем, в каких-то переменах.» Я понимал его, в общем-то. Такое тут бывает, особенно в ноябре и феврале. Когда уже всё заебало так, что сил нет. Бывают целые недели, когда всё сливается в мутное, серое и желтоватое – солнца нет, нихрена хорошего нет. Особенно поганый месяц – февраль. Новый год прошёл, до весны далеко, на кухне еда вообще превращается в помои. Ещё, блядь, как назло, один заболевает, другой заболевает, один я, сука, самый здоровый, зашиваюсь. В такие дни хочется чего- нибудь яркого, резкого, сильного. И больше всего – крови. Или вот, как сейчас – Макса.

– Пошли уже… – но сначала я его поймал, такого красивого, возле двери, прижал к стене так, что пряжка его ремня врезалась мне в ширинку, и укусил за ухо. А уж потом мы пошли.

– Значит так, граждане дебилы, алкоголики, дегенераты и все остальные! Слушаем, блядь, сюда, – я залез на сцену и взял микрофон. Люблю слушать свой голос в микрофоне. – Значит так, сейчас занимаемся культурным досугом… Я, блядь, сказал, сюда слушаем! Это значит, танцуем, а не ломаем стулья, блюём на пол, дерёмся и устраиваем пожары. Если будут какие-то проблемы, я подчёркиваю, я сам лично поймаю, глаз на жопу натяну и моргать заставлю. Всем всё ясно?

Народ, стоящий у сцены, замычал утвердительно.

– Замечательно! Выключаем свет и танцуем до упада, – я, с сожалением, повесил микрофон и спрыгнул со сцены – ну, единственный номер, который я могу показать на сцене.

Светомузыка (или цветомузыка?) напоминает светофоры. Колонки что-то шипят, где-то опять заедает кассету, все стоят, ждут. А я получаю от Люськи (наконец-то) четыре банки «отвёртки» или какой-то такой пакости. Можно валить, но я смотрю, как Макс танцует.

Он перед самой сценой, его хорошо видно. Он не топчется на одном месте, не дрыгается, как паралитик, не машет руками, как недоделанный каратист. Он танцует. Он двигается вместе с музыкой. И улыбается, запрокидывая лицо, по которому скользят синие, красные, зелёные пятна. А вокруг никого, девки толкают друг друга и кивают на него, пацаны стоят и тычут пальцами. Я читаю у них по губам, я читаю их мысли. «Пидор», – вот что они думают. Они знают, что я здесь, поэтому не подойдут к нему, не тронут. А если бы не я, с удовольствием вытащили бы отсюда в тёмный коридор и избили бы, порвали дорогую, красивую одежду. Он не такой, Макс, это видно, это чувствуется. Вот только я теперь с той же стороны, что и он, вот такая вот хуйня. Как говорил Сергей Александрович, «тут хоть стой, хоть падай, хоть зелёнку пей».

– Ну, Макс и даёт! – это Вовчик подвалил. Я сунул ему одну из банок. Пшикнуло, запахло синтетическим апельсином.

– Ага… Ну да, конечно.

– Джинсы у него зачётные, «Дизель»… Мне предки сказали, что не будут до конца школы ничего фирменного покупать, типа, всё на взятки ушло… Ага, воспитательные, блин, методы. Нет, ты глянь, как у неё сиськи трясутся, вообще без лифчика пришла!

– А… – я даже не понял, куда он показывает, – ага, ваще.

Сцепленные друг с другом жесткие откидные кресла взгромоздили горой. Я залез наверх, смотрел на прыгающих людей. Как тупо. Почему я не умею танцевать? И в музыке нихрена не разбираюсь. И в книжках. И фильмы мне нравятся не такие, как Максу. И одеваться я не умею красиво, всю жизнь у меня были одни джинсы и одни брюки, и хорошо, если их до меня никто не носил…

Если бы тут на потолке люстра висела и на толпу ёбнулась, вот было бы смешно! А люстра была, кстати, раньше. Только её сняли и расхерачили ещё до меня, до сих пор кое-где стекляшки валяются, мне в тринадцать лет они жутко нравились, я всё представлял, что это настоящие брюлики такого размера… Или, вот, если бы под потолком были трубы с водой… С кипятком, к примеру, но и обычная вода сойдёт, тут же провода, изолентой перетянутые… Начался бы пожар, а пожарный выход заколочен… Блин, где-то я это видел, в каком-то прикольном кино.

Макс шёл в мою сторону и народ шарахался от него. Слишком уж он ярко выглядел, так пацаны не одеваются. Когда он, как все, ходит – в рубашке и брюках, ещё так ничего. Ходи, как все, веди себя, как все, а пока никто не видит, делай, что хочешь, но Макс же, блядь, особенный!

Он одним движением запрыгнул ко мне. Гора из кресел зашаталась, но выдержала.